Из предшествующего изложения нетрудно вывести основные признаки реализма С.-Щ. Новый реализм прежде всего сознательно тенденциозен, он не мыслит искусства без общественного идеала, без осознанного мировоззрения, охватывающего все стороны жизни. Ища всюду разумных связей, стремясь к уразумению жизненных процессов, революционно-демократический реализм не может существовать без «тенденции», без мировоззрения, идеала: без этого он лишился бы своей обобщающей силы. В центре его — не судьбы отдельной личности, а судьба общества, общественные процессы и коллизии, в которых не разобраться без определенных принципиальных установок. Соответственно этому расширились тематика и мотивы по сравнению с старой литературой и видоизменились самые жанры словесного искусства. Щедринская сатира меньше всего направлена против отдельных людей. Психология пороков и преступлений как индивидуальных свойств и действий отступает в ней на второй план, да и самое отношение к ним совершенно иное, чем напр. у Гоголя. Она не судит преступления и пороки с точки зрения интересов дворянско-буржуазного общества и государства, а судит это общество и государство за преступления и пороки, уродующие человека. Сатира С.-Щ. рвет с психологизмом, она максимально социальна, но именно потому она и наиболее психологична. У С.-Щ. меньше схематизма, чем у кого-либо из других великих сатириков. Когда это не требуется задачами особой символизации действительности, символизации, резко выдвигающей какую-либо одну сторону изображаемого мира, С.-Щ. стремится охватить человека во всей полноте его «определений» и умеет открыть разностороннее содержание в самой плоской натуре, как будто созданной для сатирического поношения. Таковы его Молчалины, Митрофаны и ряд других, казалось бы, безнадежно примитивных фигур.
Вводя в свою сатиру богатое, реалистически понятое психологическое содержание, С.-Щ. мыслит «психологию» своих героев как производную от конкретно-исторических условий общественной жизни Это и делает его психологию подлинной, реальной, что и сообщает сатире С.-Щ. тот особый характер трагизма, который является следствием глубокого понимания непримиримых противоречий общественной жизни. Реализм С.-Щ. идет дальше внешних признаков. Трагизм он понимает как «зло, разлитое в воздухе», ставшее незаметным, привычным и тем вернее уродующее и разлагающее человека. Трагизм для него не в «трагической вине» героя (в этой буржуазно-дворянской концепции он видит охранительные тенденции), а в общественном строе, обессмысливающем человеческую жизнь (см. «Мелочи жизни»).
Соответственно этому изменяется и роль юмора в щедринской сатире. У С.-Щ. много подлинного юмора, но он непохож на юмор, примиряющий с действительностью, смягчающий противоречия, якобы уравнивающий людей. В юморе С.-Щ. выражается сочувствие к бессильно барахтающимся в житейской тине людям, не понимающим своей зависимости от общественных отношений, не знающим разумных путей. Беспощадный к общественному строю — к «болоту», ко всему навязываемому и внедряемому им в человеческое сознание, — С.-Щ. гуманен по отношению к «жалким, смешным чертям», порождаемым этим болотом, и это выражается в его юморе. Так. обр. юмор С.-Щ. не противоречит его сатире, а служит ей, углубляет ее отрицание.
По широте своего захвата эта сатира тяготеет к социальному роману и подчас перерастает в него («Господа Головлевы», «Современная идиллия»). Сам С.-Щ. называл ее «материалами для социального романа», который заменит психологический роман дворянской литературы. Социальный роман должен отразить новые закономерности жизни, полной теперь всяких неожиданностей и катастроф, проходящей «не в уютной обстановке семейства», а на улице, на площади, в борьбе и сутолоке. Новые — социальные по преимуществу — жанры требуют преодоления внешней прерывистости и непоследовательности явлений усложнившейся и убыстрившейся жизни такой внутренней закономерностью, которая объясняла бы самые перерывы и неожиданности. В своих «материалах для социального романа» С.-Щ. дал блестящие образцы этих новых закономерностей, проникновении в самую глубину совершающихся жизненных процессов, понимания их тенденций. С изумительной силой художественной изобретательности и с железной логикой подлинного мыслителя С.-Щ. умел предвосхищать развитие этих тенденций, показывать их осуществленными в своих образах с такой точностью, что многие из его персонажей оказались пророческими, как бы повторенными жизнью в течение полувека. Достаточно назвать разные виды помпадурства, молчалинства, типы либералов, интеллигентов, разные продукты бюрократического творчества и особенно образы кулаков, новых капиталистов, рыцарей накопления, Деруновых, Колупаевых и Разуваевых.
Всеми этими чертами глубокого реализма сатира С.-Щ. обязана не столько просветительскому, сколько революционному характеру своего стиля. Именно то, что художественный стиль С.-Щ. является не только просветительским, но и революционным, именно это избавляло его от характерного для просветительства схематизма, оторванного от действительности. Революционное просветительство шло от низов, от широких масс, начавших сознавать себя и требовать места под солнцем. Трезвость щедринского реализма — трезвость их жизненного опыта, отразившего усложненность, извилистость их путей.
При всей своей неизбежной ограниченности просветительство щедринского типа в противоположность просветительству XVIII веке проникнуто историзмом, оно возникло после наглядных уроков истории и в области практики и в области теоретической мысли. Вот почему оно умело видеть грядущее в настоящем: с чрезвычайной ясностью в виде «новой опасности» и довольно смутно как победу над всякими опасностями, непрерывно вызываемыми нелепым общественным строем. Превосходно различал революционно-просветительский реализм прошлое в настоящем, тяготеющее над живым, ибо умел проникать до самых корней собственнического строя. Черты просветительства сказываются у С.-Щ. и в принципиальном снятии границ между образным и логическим мышлением. Его страстная мысль врывается в художественное повествование, прерывает его, но в результате она не только не ослабляет художественной силы произведения, но зажигает новой жизнью образы, поднимает их на новую высоту, порывая художественную ткань в одном месте, завязывает ее в другом, внося новые мотивы, концепции, импульсы для творческого воображения. Перед этой могучей страстью смолкают всякие доводы буржуазной и дворянской эстетики. Закованная как бы в броню чеканного стиля, властно сдержанная художником, подчиняющим ее всегда своим целям, эта страсть, этот щедринский пафос наполняют читателя чувством ответственности перед жизнью. Такова своебразная эмоция этого политического, этого действенного искусства, пронизанного насквозь критической мыслью. Критическая мысль входит необходимым элементом в художественное творчество С.-Щ., в котором огромную роль играют пародируемые или чрезвычайно углубляемые им, возрождаемые в новой обстановке, творчески продолженные им вместе с жизнью образы классической литературы (Тургенева, Гоголя, Грибоедова, Фонвизина).
С.-Щ. первый в мировой литературе использовал ту возможность органических сочетаний элементов художественной и критической мысли, которая заключается в самом жанре сатиры, поднятом им на такую высоту. Сочетание это органично у С.-Щ., потому что литературная критика помогает ему творчески преодолевать влияние своих предшественников. Традиция открыто признается, «обнажается», одновременно углубляется и тем самым преодолевается. Ряд образов С.-Щ. — продукт синтеза художественного и критического творчества.
Революционно-демократическая сатира с ее осознанной тенденцией требовала в тех условиях, в которых пришлось действовать С.-Щ., особой формы выражения. Эта форма — «эзопов язык», форма, в которой революционное по существу содержание, должно стать неуязвимым для царского закона. Но эту горькую необходимость С.-Щ. умудрился превратить в высокое искусство слова. Маскируясь, он срывал маски. И самый эзоповский стиль, выработанный под гнетом цензуры, был оболочкой столь же неуловимой, как и прозрачной. Недосягаемый для цензурного устава, С.-Щ. умел быть понятным своему читателю.
Что нам близко в С.-Щ., каково его значение для нас?
Прежде всего, он дорог нам тем, что, как Гулливер над лилипутами, возвышается над «мелочами жизни» своей эпохи, над всей той ограниченностью мысли, которая вредит многим высокохудожественным произведениям дворянской литературы. Он учит различать не добитые еще пережитки старого эксплоататорского мира и тем помогает нашему великому строительству. Во многом может помочь он нам понять врагов великого дела создания подлинно человечной жизни — и внешних и внутренних. Всякие виды приспособленческого карьеризма, подхалимства, молчалинства, помпадурства, оппортунизма, разоблаченные им с такой резкой прямотой, еще не изжитые окончательно, легче узнать по выжженому на них щедринскому клейму. Не даром Ленин, Сталин и их сподвижники так часто обращаются к С.-Щ.
Как художник С.-Щ. учит нашего писателя подчинят творческую деятельность величайшим идеям своего времени, оставаться гражданином, будучи художником, оставаться художником в борьбе за новую жизнь. Тенденция, превратившаяся в творческое горение, в плоть и кровь художественного замысла, отделяемая от него лишь ценою самого его существования, тенденция как внутреннее условие самой художественности — эта черта близка искусству социалистического реализма, активно участвующему в строительстве бесклассового общества. С этим связана еще одна близкая нам черта: тесное сотрудничество образного и логического мышления, оплодотворяющее друг друга, создающее умное искусство, «умную», а не «глуповатую» поэзию.