Приведенный "пример" с Катоном имел особый подтекст, понятный читателям-современникам. Во-первых, он заключался в объяснении поведения самого Сенеки (otium после отставки в 62 г.); во-вторых, смысл exemplum состоял не только в том, что человек, отстраненный от res publica, должен был уйти из мира политики вообще. Сенека также указал условие, при котором удаление от государственных дел должно стать результатом свободного выбора для sapiens. Это условие – утрата свободы, время гражданских войн, ситуация, обозначенная Цицероном словами res publica amissa. В новых условиях мудрец должен отделить себя от res publica – от государства как особого института, не совпадающего с гражданским коллективом, общиной,– и думать уже не о том, как служить ему, а как воспользоваться хотя бы теми благами, какие оно способно предоставить, избегая опасностей, сопряженных с участием в государственных делах.
Свою позицию в ситуации, наступившей с установлением единовластия, Сенека и разъясняет в полугротескном XIV, а потом в проникнутом до циничности рационализмом LXIII письме. Философ не претендует на участие в государственной деятельности и не собирается вмешиваться в политику или осуждать существующие порядки в государстве. Он полон благодарности правителю (не уточняет даже, какому) за предоставленную ему возможность заниматься философией, быть свободным и от государственных дел, и от связанных с ними опасностей. Сенека уверяет (и было бы неверно видеть здесь лишь попытку обезопасить себя), что ошибаются те, кто полагает, будто приверженцы философии "презирают должностных лиц и царей, всех, кто занимается общественными делами". Напротив, никто не испытывает к ним такой благодарности, как философы. Ведь их цель – праведная жизнь – недостижима без общего спокойствия в государстве, ведь именно им, обладающим наивысшими ценностями – духовными, в случае неблагополучия в государстве придется потерять более всего. Поэтому философы благодарны своему "кормчему" и чтят правителя как отца (LXXIII,1–2,8). "Мудрый не станет отрицать, сколь многим он обязан тому, чье правление и попечение дарят ему щедрый досуг и право распоряжаться своим временем и покой, не нарушаемый общественными обязанностями" (LXXIII,10).
Полемичность приведенных рассуждений Сенеки представляется очевидной. Свой вариант (идеал ли?) "философского досуга" Сенека противопоставляет другой общественной позиции, уязвимой в отношении политической благонадежности. Этот "стоящий за кадром" вид "досуга" связан с недоверием к государству. Именно от такой позиции явно отгораживается Сенека. В том, насколько опасным было обвинение в подобном образе мысли, показало выступление Коссуциана Капитона на процессе Тразеи (Тас. Ann., XVI,22) и исход этого дела. Еще более энергично и, представляется, более искренно и последовательно, Сенека обрушивался на другой вид "досуга"– iners otium или desidia – на извращенную роскошь (luxuria).
С пылом, предполагающим какие-то вполне конкретные социально-политические, а возможно, и личные мотивы, Сенека обличает безделие и роскошь как противоречащие законам природы. Его сочинения содержат множество примеров извращенного образа жизни. Люди, порабощенные кухней и желудком, щеголи и т.п. не занимаются ничем полезным, но их нельзя назвать и свободными от дел (otiosus), они заживо похоронили себя. Наиболее возмутительное извращение естественного образа жизни представляют "антиподы" (antipodes) – полуночники, "живущие навыворот" (retro vivunt – Ер., CXXII,2,5,7); они боятся смерти и так же несчастны, как ночные птицы. Их жизнь подобна смерти, их пиршества сходны с погребальными обрядами. С особым негодованием Сенека пишет о тех прожигателях жизни, которые прикрывают свое поведение именем философии, будь то эпикурейской или стоической (De vita, XII,3–4), пытаясь представить его как своего рода "философский досуг". Явно неприязненное отношение к ним Сенеки вполне понятно. Лжефилософы компрометировали истинных любомудров, давая обильную пищу пересудам.
Философия всегда оставалась в Риме явлением чужеродным и вызывавшим подозрения. Это создавало обширное поле для всевозможных спекуляций в целях травли политических противников. Оказывается, в рассматриваемое время существовал некий лагерь непримиримых врагов и хулителей философии (qui philosophiam latrant). Они выискивали недостатки того или иного ее поклонника, чтобы опорочить философию как таковую и связанный с ней образ жизни – "философский досуг", поскольку "чужая добродетель служит укором их собственным прегрешениям" (De vita, XIX,2–3, XVII–XX; Тас. Ann., XVI,32).
Обличения Сенеки – не проявление мизантропии25. Их явный социально-политический подтекст, очевидно, был вполне понятен современникам. Исключительная популярность писателя засвидетельствована даже его литературным противником – Квинтилианом (Inst. orat., X,1,125–131). Осуждение delicatus, antipodes имело, конечно, вполне конкретный социальный адрес.
Дальнейшее рассмотрение нашего сюжета вновь возвращает к мысли о том, что досуг как таковой и его типы были не просто формами бытового поведения, а воплощением и обозначением определенных жизненных и политических позиций. Для того, чтобы морализирующий язык инвектив и апологий Сенеки стал понятен в их конкретно-историческом содержании, попытаемся совместить кажущиеся нам абстрактными рассуждения и оценки с канвой событий времени принципата Нерона, которая прослеживается в первую очередь по "Анналам" Тацита. При таком сопоставлении информация, предоставляемая этими двумя авторами, удивительно удачным образом взаимодополняется. Кажущиеся абстрактными морально-философские рассуждения Сенеки – ценнейший комментарий к конкретным событиям, описываемым Тацитом, у которого, как правило, отсутствуют развернутые оценки интересующих нас фактов.
Особая актуальность темы досуга в идеологических коллизиях середины I в. и ускользающий от современного читателя исторический подтекст "дела Тразеи" начинают проясняться в свете некоторых особенностей и тенденций развития принципата Нерона26.
Тразея Пет в качестве влиятельного члена сената выступил против указа, разрешавшего Сиракузам допускать к играм большее, чем обычно, число гладиаторов. Недоброжелатели Тразеи обвиняли его в том, что он занимался "столь незначительными вопросами", "пустяками" и отмалчивался, "когда речь шла о главнейшем". Тацит, в целом благоприятно оценивающий Тразею, не пытается оспорить это обвинение, цитируемое несколько раз и в различных вариантах. Похоже, что историк то ли оказался не в состоянии разобраться в сущности дела, то ли по каким-то соображениям предпочел обойтись без комментариев. Странно и то, что Тацит, в других местах вполне определенно высказывавшийся об истинной сущности принципата (1,2; 4,1), здесь не пытается опровергнуть явно абсурдное утверждение обвинителей Тразеи, что сенаторы якобы "могут беспрепятственно высказать все, что бы ни пожелали, а также потребовать обсуждения своих предложений" (XIII,49).
Впрочем, сомнение противников Тразеи в необходимости для государства сенатской "свободы" (...si rem publicam egere libertate senatoria...), борцом за которую он был, ясно указывает на провокационный характер подобных заявлений (XIII,49,2). Более того, если верить Тациту, даже друзья Тразеи были в недоумении и нуждались в разъяснениях по поводу его речи в сенате. Потребность в них могла действительно возникнуть в том случае, если бы Тразея впервые проявил себя таким образом. Но из объяснения Тразеи, выглядящего в изложении Тацита не то оправданием, не то угрозой, ясно, что он регулярно участвовал в обсуждении столь "ничтожнейших" вопросов для демонстрации своей готовности "взять на себя заботу о существенном" (XIII,49,4). Кроме того, выступление об устройстве гладиаторских игр в провинциальном городе затрагивало проблему излишеств в общественной жизни и, следовательно, бросало тень на характер досуга самого императора. Не случайно Тацит далее описывает переход Нерона к "открытым бесчинствам" (XIII,49).
Проблема otii оказывается в центре идеологической и политической жизни Рима с самого начала принципата Нерона. Отсутствие интереса к государственной деятельности (которая, как отмечалось, была сердцевиной традиционной системы ценностей) и приверженность к тому, что относилось к сфере "досуга", не могли не обратить на себя внимание поборников "старинных нравов" (mores maiorum). "Старейшие" (seniores) сразу же отметили, что Нерон был первым из принцепсов, нуждавшимся в чужом красноречии (речи сочинял для него Сенека), поскольку с раннего детства обратил свой деятельный ум на иные занятия: искусство чеканки, пение, умение править конными упряжками (XIII,3).
Эти необычные и чуждые староримскому идеалу viri boni интересы невозможно объяснить лишь индивидуальными наклонностями юного принцепса или особыми условиями окружения, воспитания и исключительными материальными возможностями – вне тенденций морального перерождения общества, связанных с кризисом полисных ценностей. Нерон оказался "свободным"" от традиций и ориентированным на модель культуры, в центре которой находился индивидуалистический потребительский идеал otium. "Золотая молодежь", чьим кумиром был Нерон, с иронией относилась к преданиям о мозолистых ладонях консула Цинцинната, который, победив противника, возвращался к своему плугу. Родители и деды ровесников Нерона лишь понаслышке знали, что такое "истинная республика". Старые идеалы были чужды его поколению, которое невозможно было вдохновить примером предков. Через несколько лет выяснилось, что потребности подобных подданных (не граждан!) предполагают и такого правителя-прагматика, как Веспасиан.