К тому же Москва не зря столько лет была столицей: почти у каждого дворянина здесь отыскивались родственники, к которым рассчитывали обратиться в случае крайней нужды. Если в первые два десятилетия 19 века ореол героизма как отсвет Отечественной войны 1812 года окружал русского офицера и в значительной степени оттягивал дворянскую молодежь от гражданской службы в пользу военной, то вскоре льготы, которые были предоставлены студентам университетов, постепенно переломили общественное мнение. В 1830-1840 г.г. дворянская и непривилегированная молодежь потянулась в высшие учебные заведения, осознав, какие преимущества для продвижения по службе дает образование. Число студентов в 1830-е годы увеличилось с двух до трех тысяч, а в 1840 еще на тысячу человек [13]. Окончание учебного заведения давало право поступления на государственную службу сразу в классном чине, который зависел от степени старания учащегося. Например, окончившие гимназию с отличными оценками поступали на службу с низшим классным чином – 14 класса, а окончившие гимназию без похвального аттестата – только канцеляристами, то есть без чина. Окончание университета со званием «студент» давало право на получение чина 14 класса, те же, кто получал звание «кандидат», могли претендовать на 10 класс. Таким образом, скорость продвижения по государственной службе прямым образом зависела от успешной учебы.
Неудовлетворенность системой образования, методикой преподавания, объемом получаемых знаний нисколько не мешала русским студентам, как и всем последующим представителям этого беспокойного и любознательного племени любить свою alma mater, наслаждаться молодостью, свободой, общением и перспективами, казавшимися тогда бесконечными. Многим университет казался храмом науки. Как вспоминал впоследствии И.А. Гончаров, «Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены с трепетом…. Наш университет в Москве был святилищем не для нас одних, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть громких, блестящих деятелей общества» [14]. Безусловно, данные воспоминания овеяны ностальгией по молодости, но далеко не все в них – плод идеализации. Чуть позднее писатель вспомнит досадные или обидные мелочи прошлой жизни, он не приукрасит картины большинства пустых и начетнических лекций, казенного равнодушия или чиновной спеси, но эти темные стороны нимало не заслонят того чистого и святого, что пробудил университет в душах тех молодых людей, которые благодаря ему несколько лет спустя стали славой России.
Очевидно, что русское правительство медленно и осторожно вводило просвещение ради узко прагматических целей, вот почему одной рукой поддерживая развитие образования в России, другой рукой оно его сдерживало. Эта двойственность позиции была заметна тогда в любом учебном заведении, независимо от его статуса и месторасположения. Везде можно наблюдать одинаковый подход, говорящий о цельности и последовательности позиции: преподавать учащимся нормированные знания, нужные для выполнения свой социальной или профессиональной роли, но не допустить свободного развития личности, которое отождествлялось с вольнодумством и, следовательно, считалось социально опасным явлением. Но общество, как сложная самоорганизующаяся система, жило по своим законам и не поддавалось директивному управлению ни тогда, ни позднее. Общественное сознание искало ответ на интересующие или беспокоящие его вопросы, обходя барьеры и преграды, самостоятельно отыскивая дорогу к знаниям. Этот самостоятельный поиск истины, как и ответов на жизненно важные вопросы, имел различные формы, обусловленные степенью активности наиболее заинтересованных социальных групп.
Университеты, как и другие вузы, оставались местом концентрации интеллектуальной работы, несмотря на бдительный надзор за ними и полицейские меры за преподавателями и студентами. В результате деятельности печально известной комиссии Магницкого преподавательский штат молодых петербургского и Казанского университетов, и без того неполный, настолько поредел, что новых профессоров приходилось брать едва ли не с улицы. По этой причине О.И. Сенковский в 22 года стал профессором Петербургского университета, где после чистки не было ни одного преподавателя, владеющего восточными языками [15]. Эта репрессивная мера должна была произвести устрашающее впечатление и на остальные учебные заведения с тем, чтобы они усилили самоконтроль. Высочайшие проверки повторялись время от времени с одинаковыми результатом: репрессиями по отношению либо к преподавателям, либо студентам, а иногда и тем и другим. Особенно рьяно стремился поставить «умственные плотины» на пути просвещения министр народного просвещения С.С.Уваров, который стал известен как автор доктрины «официальной народности». Уваров был умнее и тоньше начальника III отделения А.Х. Бенкендорфа, может быть потому, что сам в недавнем прошлом был либералом и лучше понимал ход движения мыслей людей, неудовлетворенных положением дел в стране. Кстати сказать, шеф Третьего отделения Собственной его Величества Канцелярии граф Бенкендорф, ставший в исторической литературе едва ли не символом реакции, в свое время некоторыми воспринимался едва ли не как либерал, о чем говорят записи в дневнике генерала П.Г. Дивова: «Министерство народного просвещения не обладало достаточной энергией, чтобы обуздать периодические издания, которые начали печатать извлечения из статей содержания самого антимонархического и противного самодержавию. Тайная полиция с ее тайными и явными цензорами со своей стороны действовала в этом случае весьма вяло. Сам граф Бенкендорф как будто находился под обаянием этих писак. Вообще, колеса государственной машины страшно запутались, и, кажется, все способствует ускорению в молодежи либеральны идей» [16]. Если Бенкендорфу достаточно было внешней покорности, то Уваров знал силу скрытого сомнения, рано или поздно выливающегося в открытое противодействие, поэтому он хотел установить возможно более полный контроль не только за образом действий, но и за образом мыслей. Особенно пристально он следил за ходом образования и развитием журналистики. С.С. Уваров стремился искоренить любую попытку свободомыслия в университетах. Если петербургский университет еще не оправился полностью от разрушительных последствий деятельности комиссии Магницкого, то Московский университет, как любимец Москвы, всегда привечающей фрондеров [17], вызывал у Уварова постоянные опасения как рассадник крамолы. У министра просвещения был собственный взгляд на роль образования – он утверждал: «Не ученость составляет доброго гражданина, верноподданного своему государю, а нравственность его и добродетели. Они служат первым и твердым основанием общественного благосостояния» [18]. Очевидно, что главным достоинством и студента, и профессора, Уваров считал готовность быть полезным и усердным орудием правительства; а профессиональный уровень и, тем более уровень свободы и оригинальности мышления расценивал как необязательное и даже подозрительное дополнение. Недаром, по итогам его ревизии было высказано неодобрение деятельностью профессоров, наиболее любимых студентами - Н.И.Надеждина и М.Г. Павлова. Конечно, в такой обстановке, далеко не каждый профессор решался дать студентам то, чего наиболее жаждала их душа: указания на общественно полезную цель их будущей деятельности. Большинство профессоров и по указанной выше причине, и из-за невысокого научного уровня, коренящегося как в субъективных, так и объективных факторах, ограничивалось узкой трактовкой важных проблем своей науки, делая упор на прикладной характер ее использования. О том, как неоднократно обманывались надежды студентов, очередной раз разочарованных схоластическим подходом профессоров к своему предмету, свидетельствуют воспоминания Герцена, Аксакова, Гончарова. Даже Н.И.Надеждин не оправдал надежд: «Надеждин производил с начала своего профессорства большое впечатление своими лекциями. Он всегда импровизировал. Услышав умную, плавную речь, ощутив, так сказать воздух мысли, молодое поколение с жадностью и благодарностью обратилось к Надеждину, но скоро увидели, что ошиблись в своем увлечении. Надеждин не удовлетворил серьезным требованиям юношей; скоро заметили сухость его слов, собственное безучастие к предмету и недостаток серьезных знаний. Тем не менее, справедливо и строго оценив Надеждина, студенты его любили, уже не увлекаясь, охотно слушали его речь» [19]. Впоследствии к такому же итогу студенты пришли, прослушав лекции С.П. Шевырева: «Во время второго моего курса явился на кафедре профессор и читал вступительную лекцию. Лекция Шевырева, обличавшая добросовестный труд, сильно понравилась студентам: так обрадовались они, увидев эту добросовестность труда любовь к науке! Однако скоро студенты увидели педантичность приемов, ограниченность взглядов, множество труда и знания – но отсутствие свободной мысли, манерность и неприятное щекотливое самолюбие» [20]. Но именно этому поколению, такому требовательному к своим учителям, суждено будет внести свой собственный вклад в развитие просвещения в России. Именно студенты начала 1830-х годов, впоследствии избравшие научно - преподавательскую деятельность, дадут следующим поколениям студентов искомый ими самими идеал профессора. Ровесник Белинского, Герцена, Аксакова Т.Н.Грановский, окончивший университет в Петербурге и ставший профессором в Московском университете, будет истинным кумиром студентов и предметом гордости своих сверстников, увидевших в нем воплощенными собственные чаяния: «Грановский создал для последующих поколений русской науки идеальный первообраз профессора (…) Грановский преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекции веру в свое будущее, ту веру, которая светила им путеводной звездой среди самых беспросветных ночей нашей жизни (…) Лекции Грановского воспитывали деятельную любовь к русскому отечеству, ту энтузиастическую жажду работы на его благо, ту крепость общественного духа, которая помогла лучшим людям минувшего полувека пронести на своих плечах сквозь вековые препятствия все тяготы преобразовательной эпохи (…) С его времени, с его публичных лекции Московский университет стал средоточием лучших чаяний помыслов для образованного русского общества. Грановский завязал ту внутреннюю духовную связь между Московским университетом и обществом, которая крепка и доселе (…) и тонкими нитями расходилась по стране во все стороны в лице многотысячного московского студенчества» [21]. Не только Грановский, но и другие профессора по-новому стали строить отношения со студентами. Приведем воспоминания Б.Н.Чичерина, ставшего позднее также профессором Московского университета: «Отношения между профессорами и студентами были самыми сердечными: с одной стороны, искренняя любовь и благоговение, с другой стороны, ласковая любовь и готовность придти на помощь. У Грановского, Кавелина, Редкина собиралось в назначенные дни множество студентов, происходили оживленные разговоры не только о научных предметах, но и о текущих вопросах дня, об явлениях литературы. Библиотеки профессоров всегда были открыты для студентов, которых профессора сами побуждали к чтению, давая им книги и расспрашивая о прочитанном» [22]. Любопытно, что мемуарист называет имена тех, кто недавно прошел заграничную стажировку.