Смекни!
smekni.com

Мосонское движение в России (стр. 2 из 5)

Таким образом масонство в России начинает развиваться в сороковых годах, т. е. уже в царствование Елизаветы, хотя всё ещё остаётся чуждым русскому обществу и вербует себе “адептов” основным образом посреди германского элемента в Петербурге, только изредка привлекая на свою сторону неких представителей российской знати, близко сталкивавшейся с иностранной жизнью и , может быть, вступавшей в “орден” во время пребывания за границей. Так, в 1747 г. Имел место узнаваемый допрос вернувшегося из Германии графа Головина, в поступках которого Елизавета “довольные предпосылки имела совсем сомневаться”, потому что подозревала его в не совершенно незапятнанных сношениях с прусским королём. Так как Фридрих был известен за ревностного масона, то естественно, что Головин на допросе обязан был дать откровенные показания и о собственной принадлежности к масонству. Не считая себя, он назвал ещё графов Захара и Ивана Чернышёвых, как “живших в оном же ордене”. В это время но масонство не могло привлечь к себе более либо менее значимый круг лиц российского происхождения, так как наше общество было практически совсем ещё лишено идейных интересов: оно видело в орденских работах только модную забаву, освящённую в очах российской знати ее заграничным происхождением. Любознательным свидетельством вполне ещё легкомысленного дела к масонству в те времена является история вступления в орден известного Ив. Перф. Елагина. Потом, ревностный масон и провинциальный великий мастер для всей России, Елагин вступал в братство “свободных каменщиков” (в 1750 г.) Лишь из любопытства и тщеславия: с одной стороны его притягивала к себе именитая масонская “тайна”, а с другой - возможность общения с людьми,”кои в общежитии знамениты” и стояли высоко над ним “и чинами, и достоинствами, и знаками“; не обошлось тут и без “лестной надежды” заручиться покровительством “друзей, могущих споспешествовать его счастью”. Ясно, что те серьёзные внутренние побуждения, которые принудили Елагина потом находить в масонстве более глубочайшего содержания, тогда в нём ещё отсутствовали, как отсутствовали они в российском обществе. Вполне понятно поэтому, что Елагин и не мог отыскать тогда в масонстве никакой полезности, так как тут ещё не было ни тени какого-или учения, ниже преподаяний нравственных. Он видел лишь предметы непостижимые, ритуалы странноватые деяния безрассудные и слышал знаки о мире противоречащие, объяснения тёмные и здравому рассудку неприятные, которые либо не хотевшими либо не знающими мастерами без всякого вкуса преподавались. Занятия в ложах даже породили в Елагине совсем отрицательное мировоззрение о нравственной стороне масонства: всё в ложе показалось ему игрой людей, желающих время от времени неблагопристойно забавляться; все присутствовавшие умели лишь, по его словам, со степенным видом в открытой ложе шутить и на праздничном вечере за трапезой несогласным воплем непонятные песни реветь. Хотя впечатление это и вызвано отчасти легкомысленным ещё отношением к масонству самого Елагина, с наслаждением посещавшего ложи, тем не менее оно непременно указывает, что масонство не имело ещё никаких корней в сознании российского общества и часто приобретало отвратительные формы, соответствующие грубой жажде удовольствий, которая характеризует людей Елизаветинской эры, не достаточно благоприятной для серьёзной постановки вопросов веры и нравственности, а следовательно и для развития масонства. Не было тогда в масонстве и сколько-нибудь прочной организации, не было неизменных сношений российских ересь с иностранными-по той обычный причине, что не могло быть серьёзных хлопот об укреплении и расширении ордена в России.

Лишь в конце царствования Елизаветы начинают появляться некие признаки пробуждения публичных интересов в более образованном слое российского общества. Зачатки евро просвещения, внесённые в русскую жизнь гением Петра Великого, обязаны были, естественно, нарушить цельность прежнего патриархального уклада духовной жизни столичной Руси и вызвать в российском обществе инстинктивное рвение к согласовыванию старых эталонов с новыми для него началами западной культуры. Само собой очевидно, что это случилось не сходу, и только в конце правления Елизаветы мы замечаем признаки первых попыток к выработке нового идеалистического мировоззрения, отвечающего проснувшемуся публичному самосознанию: эти пробы естественно сводились к оправданию и укреплению прежнего религиозно-нравственного идеализма на новейших началах просвещённого разума, пришедшего на смену церковному авторитету. Вправду, в более культурных слоях общества непосредственный реализм Петровской эры сменяется в это время неясными идеалистическими исканиями, нашедшими себе бледное выражение в нравоучительных тенденциях первых российских журналов и в особенности в органе столичной институтской молодёжи. В конце царствования Елизаветы масонство начало уже укореняться в российской почве, давая готовые формы для идеалистических стремлений, в первый раз пробуждавшихся тогда в разумах наилучшей части молодёжи.

Итак, начальный период существования масонства в России характеризуется в общем отсутствием какой бы то ни было государственной окраски: это была только мода, притом сравнимо не достаточно распространённая, “игрушка для праздных умов”, по выражению Елагина, и только в самом конце этого периода замечаются признаки некой связи меж масонством и смутно поднимающимися в наилучшей части общества идеалистическими потребностями; эти признаки показывают нам возможность скорого пришествия того момента, когда положительное содержание масонского учения сделается легкодоступным и близким для российских людей, оказывая им серьёзную поддержку в их неясных рвениях к построению в первый раз в России цельного публичного миросозерцания.

ВТОРОЙ ПЕРИОД (1762-1781):

ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА ЦАРСТВОВАНИЯ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II

(МАСОНСТВО НРАВОУЧИТЕЛЬНОЕ)

Кратковременное царствование Петра III , хотя и было очень благоприятным для распространения масонства, не могло ещё, но, дать надлежащей земли для широкого развития масонских идей в российском обществе. Новый правитель, благоговевший перед Фридрихом, в подражание последнему оказывал явное покровительство “вольному каменщичеству”: он даже подарил дом ложе “Постоянства” в Петербурге и, по преданию, сам управлял масонскими работами в Ораниенбауме. Но это событие не способствовало широкому распространению ордена, так как для этого не было ещё самого принципиального и нужного условия,- не было ещё российской интеллигенции, объединёнными общими духовными интересами, которые чуть лишь намечались в конце предыдущего царствования и были ещё лишены более либо менее серьёзного образовательного фундамента. Массивным толчком к развитию российской интеллигентной мысли послужило начало царствования Императрицы Екатерины II.

Российская общественная мысль в Екатерининское время существенно быстрее двинулась вперёд по пути естественного примирения безыскусственного религиозного идеализма столичной Руси с новыми веяниями просветительной эры, нашедшей себе отзвук в реформированной России; это примирение просто могло отыскать для себя точку опоры на почве увлечения религиозно-нравственным содержанием масонского учения, и мы видели уже кое-какие признаки данной способности ещё в конце предшествующего царствования. Но совместно с тем развитие ордена вольных каменщиков шло у нас медлительно: масонству недоставало прочной организации, так как не было тогда и не могло ещё быть посреди российских людей энергичных фанатиков масонской идеи, которые употребляли бы ее сообразно с пробудившимися потребностями государственного сознания: самые потребности были ещё в зародыше. Вот почему будущие столпы российского масонства, вроде Елагина, не видели и могли созидать тогда в учении ордена ничего притягательного. Для того, чтоб масонство получило обширное распространение, чтоб оно могло сделаться тем российским публичным движением, каким мы увидим его потом, до этого всего нужен был факт образования первой российской интеллигенции, а для этого будущим ее представителям предстоял ещё серьёзный подготовительный искус, им пришлось ещё пережить глубочайшее внутреннее потрясение, испытать ужасное состояние душевного раздвоения и страданий от утраты былой душевной цельности: лишь тогда они вновь обратятся к забытому масонству, чтоб в учении ордена отыскать спасение от терзавших их колебаний и душевных мук. Этим искусом было для российского общества насаждённое руками просвещённой императрицы с необычайной быстротой охватившее широкие публичные круги.

Как направление скептическое, вольтерианство не могло быть прочным в это время пробуждающейся российской мысли; она лишь ещё начинала жить и тем самым не могла направиться сходу по пути разрушительного отрицания. Поэтому вольтерианство XVIII века, нежданно прервавшее естественный ход публичной мысли, было лишь просто привившейся модой. Это было, хотя и поверхностным, но тревожным явлением, которое способствовало широкому публичному развращению. Глубочайшее сознание публичной угрозы и необходимости серьёзной борьбы с тлетворным влиянием “вольтерианства” и послужило той почвой, которая породила первые кружки российской интеллигенции, а роль главенствующего ее орудия в данной борьбе сыграло масонство. Вот с этого момента масонство в России становится российским масонством, несмотря на его иноземное происхождение и на иноземные формы; даже содержание его было чужим, но оно было согрето российским духом проснувшегося государственного самосознания и потому может быть по всей справедливости названо первым идеалистическим течением российской публичной мысли. В этом, кажется мне, и заключается большая значимость нашего масонского движения в XVIII веке. В течении практически десяти лет от начала нового царствования масонство развивается сравнимо медлительно, хотя и заметны кое-какие признаки рвения к более прочной организации ордена путём сношений с Германией: так, основанная в 1762 году ложа “Счастливого Согласия” получила признание и покровительство со стороны берлинской ложи. В это время практически везде проникли в Европу так называемые “высшие степени”, и это движение немедленно отразилось в России. Конкретно после водворения в Германии тамплеерства, германская ее форма под именованием “Строгого наблюдения”, была введена и в Петербурге. Высшие степени данной системы, с их рыцарскими одеяниями и украшениями, воспользовались посреди российского дворянства огромным фуррором. Но посреди наилучшей части российской интеллигенции серьезное Наблюдение вызывало совсем отрицательное отношение. Поэтому ложи, принадлежавшие к тамплеерской системе, часто вырождались в “шумные праздненства”.