Реформы Бунге продолжали Великие реформы и во многом предвосхищали инициативы Витте и П.А. Столыпина. Однако в отличие от Великих реформ и программы Лорис-Меликова, они не охватывали многих сфер внутренней политики и проводились в иной ситуации и в иную эпоху. Социально-экономические преобразования Бунге, направленные на продолжение и развитие крестьянской реформы, на задержавшуюся модернизацию банковской и налоговой систем, проходили на фоне контрреформ: народного образования, земства, крестьянского самоуправления (введение института земских начальников), ограничения самостоятельности местного самоуправления, усиления контроля над ним администрации, попятного движения от всесословности к сословности — привилегиям дворянства, консервации патриархальных норм крестьянской жизни, укреплению общины и обособленности крестьянства. Закон 14 декабря 1893 г. лишал крестьян права требовать выдела своего участка из общинного землевладения после внесения всей выкупной суммы, данного им статьей 165 «Положений» 19 февраля 1861 г. Этим закрывалась реальная возможность освобождения крестьян от власти «мира» и утверждения прав частной собственности крестьян на надельную землю. Наряду с консервацией общины, законом 1886 г. «О порядке разрешения семейных разделов» укреплялась патриархальная власть главы большой крестьянской семьи. Все эти меры не соответствовали проводимой Бунге социально-экономической политике, более того, они ставили преграды на пути создания правового государства и гражданского общества.
К концу XIX — началу XX вв. возможность продолжения реформ, решительно и радикально начатых отменой крепостного права, была упущена, что поняли и почувствовали немногие из оставшихся в живых реформаторов. Россия вступала в XX в. — век революций и потрясений, которых они так стремились избежать. Уже в первые месяцы революции 1905 г., во время обсуждения Булыгинского проекта, 70-летние старцы, в прошлом видные сановники, обладавшие богатым опытом службы при трех императорах, считая свои карьеры завершенными, давали Великим реформам независимую и реалистическую оценку. Это были не реформаторы, но свидетели и современники, участники реализации реформ: К.И. Пален, А.А. и П.А. Сабуровы, А.Н. Куломзин. Они подали записку, объявлявшую «роковым недоразумением» мысль о том, что причиной 1 марта 1881 г. была «освободительная политика царя-преобразователя», критиковали «длительное за последние 25 лет стремление правительства к ограничению тех льгот и преимуществ, которые дарованы были России в эпоху реформ Александра II» [63].
Революция вырвала у самодержавия Манифест 17 октября, принудила к созданию первого российского парламента и объединенного правительства. На волне революционных событий и в борьбе с ними поднялся последний реформатор самодержавия — П.А. Столыпин. Не ограничиваясь жестокими полицейскими мерами борьбы с террором, он разработал и начал реализацию широких масштабных преобразований. На первом месте, как и в 1860-х годах, была аграрная реформа, открывшая крестьянам выход из общины, предполагавшая укрепление крестьянского землевладения в частную собственность и возможность организованных властью переселений. Эти первостепенные преобразования предполагалось сочетать с расширением местного самоуправления, распространением реформ на окраины империи. Однако замыслы его остались нереализованными. Столыпин был убит в Киеве в 1911 г., куда он отправился на торжественное открытие памятника царю-освободителю в связи с полувековым юбилеем отмены крепостного права. Последняя возможность преобразований еще раз оказалась упущенной. Россия вскоре вступила в Первую мировую войну и пережила революцию, которая смела самодержавие и потрясла мир.
Великие реформы, органично связанные с социально-экономическими и политическими процессами первой половины XIX в., являлись вместе с тем переломом, поворотным пунктом в истории России. Не предусматривая и не обеспечивая одномоментного переворота во всех сферах государственной жизни, они закладывали для этого переворота фундамент и исключали возможность реставрации дореформенных порядков. В результате преобразований «заколебался основной принцип русской жизни — связь прогресса с крепостничеством» [64]. Модернизация России продолжалась на новой основе — освобожденного от крепостного права труда, развития частной инициативы, зарождения гражданского общества. В этом контексте 1861 г. — рубеж, точка отсчета, с которых «начинается новая история, новая эпоха России», как восприняли тогда же отмену крепостного права многие современники, а позже — оценили многие историки. Однако степень, глубина произошедшего перелома еще далеко не выяснена, и в этом направлении исследователям еще многое предстоит сделать.
Среди вопросов, требующих внимания, — изучение жизни самих деятелей Великих реформ и реальных обстоятельств, в которых они творили, их замыслов. Наверное, стоит больше прислушаться к употреблявшимся ими терминам, понятиям, к их восприятию действительности. Например, важно понять, каким представлялся им «новый строй аграрных отношений», который должен был стать итогом реализации крестьянской реформы, каким виделось сосуществование помещичьего и крестьянского хозяйств в будущем. Внимания заслуживает и представление реформаторов о реформах как процессе, который требует постоянной корректировки властью, выступившей инициатором фундаментальных преобразований. Несомненно, при изучении Великих реформ, так же как и контрреформ, возникает задача дифференцированного подхода к различным этапам и «уровням» преобразовательного процесса: идеологии, лежавшей в основе намеченных преобразований, первоначальным проектам законов, принятым законам (существенно от них отличавшимся) и, наконец, характеру их реализации, проверке жизнью.
Такой подход позволит избежать той прямолинейности в оценках Великих реформ, которая порой заметна в историографии, когда подчеркивается то непроходимая пропасть между эпохами, то полная непрерывность в поступательном движении самодержавия по пути преобразований. Несомненная связь отмены крепостного права с опытом предшествовавшего законодательства, традициями и укладом дореформенного строя не противоречит представлению о начатом реформами перевороте в разных сферах жизни страны. С другой стороны, признание неизбежности корректировки реформ и наличия прагматических целей законодательства 1880-1890-х гг. не снимает принципиального отличия Великих реформ от контрреформ. Да, Положение 1890 г. не означало радикального изменения Земской реформы 1864 г., как это первоначально планировалось. Жизнь же и вовсе нейтрализовала принятые консервативные поправки. Да, система крестьянского самоуправления требовала законодательных мер для ее укрепления, а волостной суд — согласованности с общесословными структурами нового судоустройства. Но вряд ли можно абстрагироваться от коренного отличия внутриполитического курса 1850-1860-х и рубежа 1870-1880-х гг. от политики 1880-х гг.
Идеологическая установка Д.А. Толстого на пересмотр Великих реформ, пусть далеко не полностью реализованная в законодательстве, но вполне удавшаяся в реформах народного просвещения и цензуры, создавала пропасть между властью и передовой интеллигенцией. Последствия этого явления грозно проявились в событиях начала XX в. Совместная работа либеральной бюрократии и либеральных общественных сил на рубеже 1850-1860-х и 1870-1880-х гг. осталась в прошлом, как и системный подход к реформам, характерный для Н. Милютина, а затем — для Лорис-Меликова и их соратников. В 1880-е гг. Бунге продолжал дело Великих реформ, а Толстой и Победоносцев его пересматривали. Так что, если правомерно говорить об «эпохе Великих реформ», то об «эпохе контрреформ», о согласованности разных аспектов внутриполитического курса Александра Ш говорить не приходится.
Курс на незыблемость самодержавия, провозглашенный Манифестом 29 апреля 1881 г. и подкрепленный указом 14 августа 1881 г. об «усиленной охране», означал утрату властью инициативы в осуществлении крупномасштабных реформ. Эта инициатива перешла к общественным силам. Когда Столыпин попытался вернуть ее власти, ему не хватило 20 лет, которые самодержавие потеряло в конце XIX в.
Хотелось бы подчеркнуть и еще одну проблему. Старая и новая, российская и западная историография накопила богатый фактический материал, много ценных выводов и наблюдений. Но эти достижения остаются разрозненными, изолированными. Сопоставление результатов изучения «институциональной» и «социальной» истории, сопоставление работ по различным реформам, более внимательное отношение к уже утвердившимся в историографии знаниям вместе с расширением круга источников может дать новые подходы, новые ответы на поставленный в заголовке данной статьи вопрос.
Примечания
[1] См.: Эйдельман Н.Я. «Революция сверху» в России. М., 1989; Эммонс Т. «Революция сверху» в России: размышления о книге Н. Эйдельмана и о другом // В раздумьях о России (XIX век). М., 1996. С. 365-386; Литвак Б.Г. Переворот 1861 года в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М., 1991.
[2] Великие реформы в России. 1856-1874 / Под ред. Л.Г. Захаровой. Б. Эклофа, Дж. Бушнелла. М., 1992. (Американская версия книги: Russia’s Great Reforms, 1855-1881. Edited by Ben Eklof, John Bushnell, and Larissa Zakharova. Indiana University Press, 1994). Обе книги изданы по материалам международной конференции, состоявшейся в 1989 г. в Пенсильванском университете (Филадельфия, США).
[3] См. напр.: Freeze G. The Parish Clergy in Nineteenth Century Russia. Crisis, Reform, Counter-reform. Princeton, 1983. P. XXX; Готрелл П. Значение Великих реформ в экономике России // Великие реформы в России 1856-1874. М., 1992. С. 106-126.
[4] Погодин М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. М., 1874. С. 315.
[5] РГИА, ф. 560, оп. 14, д. 284, л. 1.
[6] ГА РФ, ф. 722, оп. 1, д. 230, л. 1-22.
[7] Field D. The Reforms of the 1860s // Windows of the Russian Past. Essays on Soviet Historiography since Stalin. Columbus, 1978. P. 89-104; Emmons T. The Peasant and the Emancipation // The Peasant in Nineteenth-Century Russia. Stanford, 1968. P. 41-71; Байpay Д. Аграрная структура и крестьянский протест: к условиям освобождения крестьян в 1861 году // Новейшие подходы к изучению истории России и СССР в современной западноевропейской историографии. Ярославль, 1997. С. 3—51.