Языковой стрежень
Слово языку, что капля воды реке. Слово да капля -- богатейшие ячейки, носящие в себе и животворное и тлетворное начала, как человек, в котором борются противоположные стихии. Если каплей пренебрегать, реке не сдобровать.
Если о слове не радеть, то языку не уцелеть. Надо каждым словом дорожить так, как расчинатель диких окраин дорожил расчищенным от дебрей пятачком. Для Даля живое, изнедровое слово -- дражайшая добыча, ловитва которой стоила любых усилий. Подобно реке, на которой чередуются рекостав и реколом, словесный поток тоже знает и обмеление и половодье. Переселившись в Нижний, Даль в миг оценил по достоинству ежегодную, сорокодневную нижегородскую ярмарку, которая своей тьмоговорной языкастостью являла собою воплощение запредельной его мечты -- вавилонское словотворение! клокочущий словоскоп!
Эх-ма, окунуться со всеми потрохами, со всеми извилинами и ноздревинами бездонно-губчатого мозга в полословье* величественной, брегораспирающей, вздувшейся от аза до ижицы словесной реки -- и жировать в ней до напоенности в нагнет!
Как добрый рыбак загодя налаживает свою снасть, словоудильщик Даль основательно готовился к этому языковому паводку. Ведь в такой нетолченой трубе народу не гоже словеса ловить одноживною удою -- тут в масть дву- иль треживная уда! И с одного только берега орудовать тоже не гоже -- тут надо обоюдобрежно шуровать! И так от зари до зари, да и по заре вечерней тож -- с носа ковчега лучить словеса, метко бия их острогой! Вот это особенности словесной рыбалки!
Сборник "Пословицы русского народа"
Любую роженицу, целых девять месяцев пролелеявшую в себе драгоценнейший плод -- сугубый смысл ее существования, до изнаночной стороны души коробит не только любое о нем колкое словечко, но и любой сколько-нибудь косой погляд, брошенный на это ее дивное безгрешное чадо. Каково же было Далю, на протяжении тридцати пяти лет вскармливавшему и вспаивавшему свое первое объемистое детище, нанизавшее на нитку раскиданные по бессчетным городам и весям, оврагам и балкам, горам и ущельям, медвежьим углам и вороньим гнездам пестрядиноперой, лохматокрылой Руси жемчужины народной речи -- каково же
Казаку Луганскому было, когда в 1853 году стоглазый Арг своим гнилозубым оскалом прогавкал: -- "Сборник пословиц русского народа приговаривается к тьме, к невыходу в свет!" Приговор о плодоизгнании был вынесен на том основании, что, дескать, труд сей содержит "места, способные оскорбить религиозные чувства читателей" и "изречения, опасные для нравственности народной". То бишь, словосочетания, зародившиеся в недрах народа и обретшие крылатость в силу своей разительной меткости и бичующей правдивости, сии порождения душе- раздирающего простонародного быта могут послужить к растлению его нравственности...
По этому горегорькому поводу Даль писал: -- "Академия не только признает печатание сборника небезопасным, но даже опасается от него развращения нравов. Один из сочленов ее для большей вразумительности придумал даже для моего сборника свою собственную пословицу, сказав, что это куль муки и щепоть мышьяку. Если 35-летний труд мой мог побудить почтенного и всеми уважаемого академика к сочинению и применению такой пословицы, то сборник мой, очевидно, развращает нравы. Остается положить его на костер и предать всесожжению." Лишь спустя девять лет этот дивный спелёнатый берестой, лыкообутый, правдивоокий, стрелоязыкий младенец-переносок, перегрызя пуповину-удавку государева ока, вылупился на свет Божий. И в доброй семье не без выплавка*...
Нивы наживы
Угожие земли. Угожие корабельные, строительные, дровянные леса. Угожие реки. На Руси угодий сколько угодно. Так ведь Вседержителю было угодно. Однако, угодьями надо управлять, благорассудительно распоряжаться ими. Вот где эта пресловутая собака зарыта. Спокон веку на Руси изощряют не природопользование, а наживоведение. Оно -- дело претонкое, тарабарская какая-то наука, держащаяся на круговой поруке, на круговой порочности. И наука сия -- острог неприступный, обнесенный тыном из заостренных донельзя проволочек и крючков, охраняемый клыкастыми рвачами, готовыми разорвать в клочья любую угрозу их необузданному произволу и верхнепритинному* своекорыстию.
Даль -- гроза всех наживострастников. Его путевые заметки о состоянии водных путей и лесов -- букварь по разоблачению растлителей Родины, по борьбе с злоупотреблением служебным положением. "Чем более где приставлено, для порядку, чиновников, тем дело идет хуже и тем оно тягостнее для народа; одного легче накормить, чем десятерых. Чем более степеней подчиненности, для более строгого надзора, тем более произвола и гнета, тем менее можно найти суд и расправу. Один и отвечает один; а семеро на бумаге как на бобах разведут, и во имя закона совершаются безнаказанно всякие беззакония...Мы должны отречься от неправых доходов, от тунеядного присвоения себе чужого труда, от самовластия и произвола." Была бы моя воля, вместо слова "гроза" я бы размашисто вывел -- "Даль -- могильщик" наживожорства, но факты -- вещь упрямая. Владимир Иванович не обладал правомочностью нарыть могил всем тем любостяжателям, которым деревянный бушлат -- самый раз... Даль был лишь грозою, а на грозу найдется грозоотвод.
На службе правдолюб -- саднящая заноза, глубоко вонзившаяся в заскорузлую совесть высокопоставленных чинодралов. Занозистый рыцарь без страха и упрека. Самого Даля ни в чем нельзя было обвинять. В Русыче нечистоплотности не было ни зги. Про словарника один сослуживец веско отметил: -- "Даль вышел в отставку, ничего не нажив там, где другие наживали сотни тысяч." Чернильные комары нечестивый свой нос подтачивали о чрезмерную заботу Луганского о благополучии крестьян, о его непримиримое отношение к "бумажной части" дела, которое Владимир Иванович считал "злом неисправимым". Добросовестный до конца ногтей Даль держался на ниточке. Вышеслоняющиеся бумажные душонки лезли из переплета вон, нарахтясь ниточку сию перерезать, дабы в блаженное отсутствие ходячего укора вновь приняться за немилосмердное -- да-с, именно СМЕРД -- обдаивание казенной буренки.
Хотя в конечном итоге, там, впереди, по Армагеддоне, "одно слово правды весь мир перетянет", к моему горчайшему неудовлетворению и душевному стенанию, в нашей трехпогибельной юдоли страстей сильные мира сего с потогонной поспешностью, с шипящею пеной у рта, кляпом затыкают богохульственную пасть тем, кто стал им поперек горла (читай: кто испытывает неодолимое влечение изущать то, что представляется им правдой). Так было с Владимиром Ивановичем Далем в его неравной борьбе с "удельным князем" (губернатором) Нижегородского края А.Н. Муравьевым. Своим постановлением о том, чтобы к нему (губернатору), а не к Далю, обращались по всем вопросам о крестьянах, Муравьев на деле отстранил праведника от службы. Распятие через указ. Своего рода смертный приговор, только не одному Далю, а всем отныне беззаступным крестьянам, к которым Русыч питал неисповедимую, по истине стихийную любовь.
В рассказе "Медвежий угол" Мельникова-Печерского одно из действующих лиц так говорит о Дале: -- "Одно слово: человек -- душа. И всяку крестьянску нужду знает, ровно родился в бане, вырос на полатях. И говорит по-нашему, по-русски то есть, не как иные господа, что ихней речи в толк не возьмешь." Каков привет, таков и ответ.
Свершилось!
Под конец 1859 года Даль с домочадцами перебирается в белокаменную Москву. Ему 58 лет. Поселяются в большом доме не Пресне, которому три года спустя суждено было стать свидетелем завершения исполинского труда самоотверженного труженика. От одного объема Словаря живого великорусского языка на любого здравомыслящего человека, от ижицы аз различающего, находит беспросветное умопомрачение: ТАКОГО быть не может! Да и только. Повенчано и покрыто! Только оно на деле осуществилось...ОНО ЕСТЬ. В один прекрасный день с пречерною подоплекой Владимир Иванович Даль, выведя: "vпостась ж. ипостась, одно из лицъ Св. Троицы. -сный, к сему отнсщс.", поставил точку в своей без малого полувековой дух захватывающей погоне за духом родного слова.
Казак Луганский век свой искал ветра в поле -- и его обрел, заарканил, упорядочил, чудесным образом оставив его вольным, во всю грудь дышащим, во весь кадык горланящим. Впрочем, если ветер-язык кому-нибудь и дался бы в руки, то одному только Далю, справедливому Далю, который мнил себя не ветроукротителем, а ветропоклонником, ветрозаступником, ветрораспространителем. Как праведник обретает покой в руцех Божьих, так стихийный, глубиннонародный слог обрел благоотишное пристанище в Далевом ковчеге. Именно ГЛУБИННО-народный, а не ПРОСТО-народный, ибо в так называемом простонародном языке подспудно ощущается бездонное заглубье, при головокружительном созерцании которого под сердцем восторженно-райко* екает. В таком заглубье и зарождается всамделишное, беспримесное, нутряное языкотворчество, где связь между словом и смыслом его неистребимо кратка, безошибочно верна и навеки прочна, где слово бесшовно вырывается из исстрадавшейся души и становится ее полногласным выразителем.
Итак, настал ижицын день: морщины на могучем, семипяденном челе -- ижицей. Брови-кедрачи -- ижицей. Возлеглазные гусиные лапки -- ижицей. Поджатые губы -- ижицей. Борода -- ижицей-переверткой. Душа с телом -- ижицей. Вся жизнь бережного ревнителя изустной красоты ижицей-клином сошлася...
С русским рылом во французский ряд
К упитанным французскими яствами ученым на тонких ижицеподобных ножках в заморских полусапожках из няши* простонародного житья-бытья замызганный провонялой тиной -ржавчиной, увешанный липким лягушачьим шелком*, с широко распростертыми руками-веслами вышагивает байкалоглазый Даль!