И тогда в действие вступает вторая кульминация драмы — второй драматический этап любви, — осознавший свои чувства Виктор, и его новое отношение к осиротевшей Вале. Нарушая все законы драматургии Арбузов позволяет «Иркутской истории» подойти ко второй своей кульминации, хотя всем известно, что накал, апогей бывает в пьесе однажды, затем развязываясь, отпуская нервы и устремляясь к финалу. Но в «Иркутской истории» взлет идей и страстей повторяется дважды, что и придает этой пьесе неповторимое обаяние, особый драматический привкус дисгармонического изящества. Казалось бы, что дальше—умер герой, совершилось нравственное возрождение героини, куда еще двигаться сюжету? Но смерть героя—еще не вся драма, на сцену выступает Виктор, доселе оттесненный перипетиями жизни Вали и Сергея. Бригада, где работал погибший Серегин, решает выплачивать Вале и ее детям зарплату, которую получал раньше ее муж, а теперь будут вырабатывать его товарищи. Валя принимает это решение друзей Сергея как естественное и справедливое. Но тут неожиданно идет против всех Виктор. Тот самый Виктор, который не очень поначалу разбирался в вопросах морали, сейчас говорит об унижении человека подачками, деньгами, не заработанными им самим. Несчастье—потеря любимой—сделало Виктора умнее и мужественнее, интеллигентнее и прозорливее. И Вале предлагают пойти работать к ним, на шагающий экскаватор, где трудился Сергей. Пьеса начинается и кончается самой важной для Арбузова сценой. На мостике, возле тускло горящего фонаря, стоит Валя, в руке ее зажата первая в жизни, поистине трудовая зарплата.
Появляется Виктор. «Валя. Витенька. . . родной. . . Спасибо». «Виктор. За что?» «Валя. Получка. Первая». Эта сцена важнее всего для драматурга. Ею он начинает и кончает пьесу, потому что в этот момент героиня обретает человеческое достоинство, достоинство труженика. И снова любовь дает ей этот толчок. И быть может, Валя еще будет с Виктором, то тоже очень важно, для писателя—любовь, пройдя через все испытания, выдерживает их, мужает, ей не страшны даже и ошибки, истинное прорвется, покажет себя. В тонкой психологической манере письма Арбузова это предощущение возможного счастья Вали и Виктора, счастья, очищенного и искупленного трагедией Сергея, разлито в воздухе, оно в зрительных образах, сделанных поистине театральным писателем. Вот Валя выходит из родильного дома с близнецами. Идет развернутая литературная арбузовская ремарка: «Сергей протягивает ей цветы. Она целует его и передает ему ребенка. Сергей осторожно кладет его в колясочку... Нянечка передает Сергею второго ребенка. Чтобы освободить место, Сергей наклоняется к колясочке и на мгновение отдает ребенка Виктору. Виктор смотрит на ребенка, потом на Валю». Вот все и сказано. Хотя впрямую не сказано ничего. Сергей отдает ребенка Виктору, как бы предопределяя возможное будущее, когда Виктор должен будет заменить его детям отца. В этой короткой пантомиме—образный намек на последующие события, события, что разыграются, быть может, уже за рамками пьесы.
Как бы два плана есть в этой драме—план реальный, житейский история века, строящего новых людей.
История житейская завязывается нарочито простенько, как бы между прочим, соскользнув из раздумий Хора, из патетики пролога. Валя и ее подружка Лариса закрывают маленький магазинчик, где одна—кассирша, другая—заведующая. Мешая им уйти, появляется подвыпивший прохожий, требующий пол-литра. Не сердясь, привычно отшучиваясь, девушки спроваживают веселого покупателя. А потом пройдут события—разные, большие и малые, другими станут люди, погибнет Сергей, и в финале снова появится прохожий. Он не ищет пол-литра, его слова совсем другие и о другом: «Я брожу по Ангаре... Я вижу, как недалеко от меня, на откосе, расположились шестеро рабочих и рядом с ними девушка. Они сидят, не жестикулируя, словно думают каждый о своем. Но о чем же?.. Почему эти люди занимают меня?.. Я прислушиваюсь и не могу уловить ни слова. А внизу, у самого берега, какая-то женщина стирает белье. Один из мужчин заметил ее, сказал что-то батальным, и они молча смотрят вниз, на реку. «Какай между ними связь?..» Поначалу, только завязывалась житейская история — Валька и Лариса шутили с пьяненьким прохожим. Обычное дело, ничего особенного, а к финалу все приобрело нравственный смысл, на жизни людей сказалась история, через частные судьбы и вдруг проявилось общественное течение времени, и вместо прохожего вдруг появился Прохожий, вместо дружка-собутыльника—Наблюдатель, вместо человечка из Валькиного окружения—Автор, осмысляющий события Времени. И уже не о Вальке-дешевке болтает прохожий, о Валентине—жене Серегина, собирающейся работать на экскаваторе, думает он, смотря вниз, на реку, где она стирает белье. Прошла пьеса, прошла драма—и все изменилось: и в тех, кто был перед нами, и в самих читателях, зрителях. «Идеальный исход работы над пьесой,—говорит Арбузов,—это когда слово «конец» обозначает, что и автор, размышлявший в течение всего действия, и его зрители — все поняли, что им не нужно больше ни одной реплики, ни одного дополнительного объяснения». И в финале «Иркутской» истории -не нужно ничего больше. Валя на мостике с получкой, зажатой в руке, и Виктор, робко спрашивающий о будущем, все и обо всем здесь сказано. Мы поняли, какая связь была между разными людьми и какая связь была между ними и веком. Эта связь людей называлась новой моралью, это единство со временем называлось строительством Иркутской ГЭС в середине двадцатого века.
В художественном построении «Иркутской истории» видное место занимает хор. Это обстоятельство вызвало целую дискуссию, участники которой высказывали полярно противоположные взгляды.
Роль хора весьма многообразна. В одних случаях хор поясняет зрителю обстановку, в других, раздвигая рамки времени, излагает предысторию героев. В третьих — он вступает с ними в беседу. В четвертых — он произносит вслух скрытые мысли героев. А в сцене с Сердюком в хоре звучит голос давней возлюбленной Сердюка — фронтовой санитарки. Девичий голос этот рассказывает зрителю о печальном заблуждении героя: Сердюк полагал, что любимая изменила ему. На самом деле она была убита.
В любом из этих применений хор обогащает выразительность пьесы. Непривычный для современного зрителя, он уже по этой причине обостряет его интерес к происходящему на сцене, придает свежесть его восприятию.
Хор существует в драматургии ни много ни мало три тысячелетия. Вероятно, никто не будет оспаривать, что за это время он доказал свою оправданность как средство сценической выразительности.
Хор сопровождает людей и дела этой пьесы, Хор, уже давно ставший неотъемлемой частью арбузовских произведений. Разные были мнения высказаны о Хоре в «Иркутской истории». Считался он и не нужным, и искусственным, и ничего не меняющим в ходе сюжета, и претенциозным. Думается, дело состояло в том, что ни один из театров, включая и Театр имени Вахтангова, давшего этой пьесе путевку в огромную сценическую жизнь, не сумел разглядеть в ее Хоре своеобразный замысел драматурга. Хор появлялся на различных сценических площадках либо в абстрактных концертных костюмах, подчеркивающих его остраненность, либо в будничных комбинезонах, подчеркивающих, что Хор—это как раз не абстракция, не символика, но обычное окружение героев, их друзья по работе. Но если внимательно вглядеться в реплики Хора, открывающие пьесу, когда Первый юноша, Второй юноша и Девушка заговорят о силе изменяющей человека любви—можно распознать и нечто другое. Сразу же за этими репликами, сказанными юношами и Девушкой, в сюжет вступят Валя, Сергей, Виктор. Их выход не обозначен, они не появляются и не уходят, а как бы преобразуются из Хора, будучи за секунду назад юношами и Девушкой вообще, — они обретают конкретные имена и конкретные судьбы. Хор это олицетворенные души Вали, Сергея и Виктора, их олицетворенный внутренний мир, лучшее в них, чего они еще не знают о себе сами. То, что Валя, Сергей и Виктор говорят обычно, буднично и просто, их двойники в Хоре повторяют патетически, эмоционально, в высоком лирическом регистре. Люди не могут сами говорить о себе словами торжественными, звучными, громкими. Это было бы и неправдиво и неестественно. Но люди, преображенные в Хор, как бы отделившиеся от земной своей оболочки, могут говорить о себе, друг о друге словами яркими, праздничными. От Сергея, реально действующего в драме, мы бы никогда не услышали того, что говорит в ней Второй юноша: «А разве не может случиться, что сила моей любви переменит тебя неузнаваемо, и ты станешь такой прекрасной, что даже я сам не узнаю тебя?» Но от этих слов, не сказанных Сергеем в сюжете, особый новый свет падает на его характер, собранный, строгий, не склонный к чувствительным излияниям. Соединив в своем сознании Сергея реального и Сергея из Хора, выговаривающего то; что неслышно звучит в душе арбузовского героя, мы познакомимся с человеком более содержательным, более многогранным, чем если бы судили по одному лишь конкретному тексту бригадира экскаваторщиков. Хор в «Иркутской истории» — это не комментарии и не аккомпанемент, не абстрактные символы и не обычные рабочие парни и девушки. Хор из «Иркутской истории»—это лирические отступления пьесы, ее патетический план, ее поэтический подтекст. Таким образом, в «Иркутской истории»—одной из ключевых драм Арбузова—соединяются вместе многие роды искусств — язык кинематографа, патетика поэзии, условность театра, эпичность литературы, правда документа, правда большой иркутской стройки середины двадцатого века.
...Заканчивались пятидесятые годы. Наступали новые—шестидесятые. Рубежом между ними в творчестве Арбузова была «Иркутская история» — пьеса, близкая и годам прошлым и времени наступающему.