В первом разделе сборника 1856 г. определились не только пути роста народного самосознания, но и разные формы изображения народной жизни в творчестве Некрасова. Стихотворение «В дороге»—это начальный этап: здесь лирическое «я» поэта еще отстранено от сознания ямщика, голос героя звучит самостоятельно и независимо от голоса автора. В форме такой «ролевой лирики» написаны у Некрасова многие стихи — «В деревне», «Вино», «Пьяница» и др. Но по мере того как в народной жизни открывается высокое нравственное содержание, «ролевая лирика» сменяется более утонченной формой поэтического «многоголосия»: исчезает лирическая разобщенность, и голос поэта сливается с голосом народа: «Знаю: батька на сынишку / Издержал последний грош». Так мог сказать об отце школьника его деревенский сосед. Но говорит-то здесь Некрасов: народные интонации, сам речевой склад народного языка родственно принял он в свою душу. В 1880 г. Достоевский в речи о Пушкине говорил о «всемирной отзывчивости» национального поэта, умевшего чувствовать чужое как свое, проникаться духом иных национальных культур. Николай Алексеевич многое от Пушкина унаследовал: Муза его удивительно отзывчива на чужую радость и чужую боль. Народное миропонимание, народный взгляд на вещи органически входят в лирическое сознание Некрасова, придавая его поэзии особый стилистический симфонизм. Это проявилось по-своему даже в его сатирических произведениях. У предшественников Некрасова сатира была по преимуществу карающей: поэт высоко поднимался над своим героем и с идеальных высот метал в него молнии обличительных испепеляющих слов (ср. «К временщику» Рылеева). В «Современной оде» (1845) Николай Алексеевич старается, напротив, как можно ближе подойти к обличаемому герою, проникнуться его взглядом на жизнь, подстроиться к его самооценке: «Украшают тебя добродетели, / До которых другим далеко, / И беру небеса во свидетели — / Уважаю тебя глубоко...» (Т. I.— С. 31). Очень часто сатира Н. представляет собою монолог от лица обличаемого героя — «Нравственный человек» (1847), «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» (1853). При этом Некрасов намеренно заостряет враждебный ему образ мыслей и чувств, глубоко погружается в психологию сатирических персонажей: явными оказываются самые потаенные уголки их мелких, подленьких душ. Открытия эти поэт широко использует потом в «Размышлениях у парадного подъезда» (ироническое восхваление вельможи), в «Железной дороге» (саморазоблачительный монолог генерала), в сатирической поэме «Современники». Подобно талантливому актеру Некрасов перевоплощается, надевает на себя разные сатирические маски, но остается в любой роли еще и самим собой, изнутри осуществляя сатирическое разоблачение.
Нередко использует поэт сатирический «перепев», который нельзя смешивать с пародией. В «Колыбельной песне. Подражание Лермонтову» (1845) воспроизводится ритмико-интонационный строй лермонтовской «Казачьей колыбельной», частично заимствуется и ее высокая поэтическая лексика, но не во имя пародирования, а для того, чтобы на фоне воскрешенной в сознании читателя высокой стихии материнства резче оттенялась низменность тех отношений, о которых идет речь у Некрасова. Пародийное использование («перепев») является здесь средством усиления сатирического эффекта.
В третьем разделе поэтического сборника 1856 г. Некрасов публикует поэму «Саша» (1855) — один из первых опытов в области поэтического эпоса. Она создавалась в счастливое время подъема общественного движения, в ожидании людей с сильными характерами, революционными убеждениями. Их появления ожидали из общественных слоев, близко стоявших к народу,— мелкопоместных дворян, духовенства, городского мещанства. В поэме «Саша» Николай Алексеевич хотел показать, как рождаются эти «новые люди» и чем они отличаются от прежних «героев времени», «лишних людей» из среды культурного дворянства.
Духовная сила человека по Некрасову питается кровными связями его с родиной, «малой» и «большой». Чем глубже эта связь, тем значительнее оказывается человек и наоборот. Лишенный корней в родной земле, культурный дворянин Агарин уподобляется в поэме степной траве перекати-поле. Это умный, одаренный и образованный че-лозек, но в его характере нет твердости и веры: «Что ему книга последняя скажет, / То на душе
его сверху и ляжет: / Верить, не верить — ему все равно, / Лишь бы доказано было умно!» (Т, IV.— С. 25). Агарину противопоставлена дочь мелкопоместных дворян, юная Саша. Ей доступны радости и печали простого деревенского детства: по-народному воспринимает она природу, любуется праздничными сторонами крестьянского труда на кормилице-ниве. В повествование о Саше и Агарине Некрасов вплетает любимую крестьянством евангельскую притчу о сеятеле- и почве. Крестьянин-хлебороб уподоблял просвещение посеву, а его результаты — земным плодам, вырастающим из семян на трудовой ниве. В роли «сеятеля знаний на ниву народную» выступает в поэме Агарин, а благодатной почвой оказывается душа юной героини. Социалистические идеи, с которыми знакомит Сашу Агарин, падают в плодородную почву народной души и обещают в будущем «пышный плод». Героев «слова» скоро сменят герои «дела».
Оригинальным поэтом выступил Некрасов и в заключительном, четвертом разделе поэтического сборника 1856 г.: по-новому он стал писать и о любви. Предшественники поэта предпочитали изображать это чувство в прекрасных мгновениях. Н., поэтизируя взлеты любви, не обошел вниманием и ту «прозу», которая «в любви неизбежна» («Мы с тобой бестолковые люди», 1851) В его стихах рядом с любящим героем появился образ независимой героини, подчас своенравной и неуступчивой («Я не люблю иронии твоей...», 1859). А потому и отношения между любящими стали более сложными: духовная близость сменяется размолвкой и ссорой, герои часто не понимают друг друга, и это непонимание омрачает их любовь («Да, наша жизнь текла мятежно», 1850). Подчас их личные драмы являются продолжением драм социальных: так, в стихотворении «Еду ли ночью по улице темной» (1847) во многом предвосхищаются конфликты, характерные для романа Достоевского «Преступление и наказание».
Накануне реформы 1861 г. вопрос о народе и о его исторических возможностях со всею остротою и противоречивостью встал перед людьми революционно-демократического образа мысли. В 1857 г. Н. создает поэму «Тишина». Крестьянская Русь в ней предстает в едином собирательном образе народа-героя, великого подвижника отечественной истории. Но когда проснется народ к сознательной борьбе за свои интересы? На этот вопрос нет в «Тишине» определенного ответа. Нет его и в последующих стихотворениях Н. от «Размышлений у парадного подъезда» до «Песни Еремушке» (1859), ставшей гимном нескольких поколений русской революционной молодежи. В этом стихотворении сталкиваются и спорят между собой две песни: одну поет няня, другую — «проезжий городской». В песне няни утверждается мораль холопская, лакейская, в песне «проезжего» звучит призыв к революционной борьбе под лозунгами «братства, равенства, свободы». По какому пути пойдет в будущем Еремушка, судить трудно: стихотворение и открывается и завершается песней няни о терпении и смирении. Столь же неразрешенно звучит вопрос, обращенный к народу в финале «Размышлений у парадного подъезда». Ореолом жертвенности и аскетизма окружена в поэме «Несчастные» (1856) личность ссыльного революционера. Подобная трактовка «народного заступника» не вполне совпадает с этикой «разумного эгоизма» Чернышевского и Добролюбова. Не согласуются с нею и религиозные мотивы в творчестве Некрасова, наиболее отчетливо прозвучавшие в поэме «Тишина», а также в стихах и эпических произведениях, посвященных изображению революционера. По отношению к великим людям века (к Белинскому, напр.) у Некрасова не раз прорываются чувства, близкие к религиозному почитанию. Характерен мотив избранности, исключительности великих людей, которые проносятся «звездой падучею», но без которых «заглохла б нива жизни». При этом Николай Алексеевич отнюдь не порывает с демократической идеологией. Его герой напоминает не «сверхчеловека», а христианского подвижника (Крот в поэме «Несчастные»; ссыльный декабрист в поэме «Дедушка», 1870; герой стихотворения «Пророк», 1874: «Его послал Бог Гнева и Печали / Рабам земли напомнить о Христе» (III, 154). Христианский ореол, окружающий некрасовских героев, связан отчасти с идеями утопического социализма, усвоенными Некрасовым с юности. Будущее общество равенства и братства французские и русские социалисты-утописты рассматривали как «новое христианство», как продолжение и развитие некоторых нравственных заповедей, завещанных Христом. Белинский называл православную церковь «опорою и угодницею деспотизма», однако Христа считал предтечей современного социализма: «Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения». Многие современники шли еще дальше. Сближая социалистический идеал с христианской моралью, они объясняли это сближение тем, что в момент своего возникновения христианство было религией угнетенных и содержало в себе исконную мечту народов о будущем братстве. В отличие от Белинского, Герцен и Некрасов более терпимо относились к религиозности русского крестьянина, видели в ней одну из форм естественной тяги простого человека к социализму. Подобное «обмирщение» религии никак не противоречило, напротив, целиком совпадало с коренными особенностями крестьянской религиозности. Русский мужик менее всего уповал в своих верованиях на загробный мир, а предпочитал искать «землю обетованную» на этом свете. Множество легенд оставила нам крестьянская культура о существовании таких земель, где живет человек в «довольстве и справедливости». В поэзии Некрасова они нашли широкое отражение вплоть до крестьянской эпопеи «Кому на Руси жить хорошо», в которой семь мужиков-правдоискателей ищут по Руси «непоротой губернии, непотрошеной волости, избыткова села». В подвижническом облике некрасовских народных заступников проявляется глубокий их демократизм, органическая связь с народной культурой. В миросозерцании русского крестьянина воспитана трудной русской историей повышенная чуткость к страдальцам за истину, особое доверие к ним. Немало таких мучеников-правдоискателей Н. находит в крестьянской среде. Его привлекает аскетический облик Влага («Влас», 1855), способного на высокий нравственный подвиг, и суровый образ пахаря в поэме «Тишина», который «без наслаждения живет, без сожаленья умирает». Судьба Добролюбова, выдающейся исторической личности, в некрасовском освещении оказывается родственной доле такого пахаря: «Учил ты жить для славы, для свободы, / Но более учил ты умирать. / Сознательно мирские наслажденья /Ты отвергал...» (Т. II.— С. 173). Если Чернышевский вплоть до 1863 г. чутьем политика осознавал реальную возможность революционного взрыва, то Н. уже в 1857 г. чутьем народного поэта ощущал то поистине трагическое положение, вследствие которого революционное движение шестидесятников оказалось «слабо до ничтожества», а «революционеры 61-го года остались одиночками...». Этика «разумного эгоизма» Чернышевского, отвергавшая жертвенность, основывалась на ощущении близости революции. Этика подвижничества и поэтизация жертвенности у Н. порождалась сознанием невозможности быстрого пробуждения народа. Идеал революционера-борца у Некрасова неизбежно смыкался с идеалом народного подвижника.