Она знала. что хорошие люди не поступают подло ни по своей воле, ни по принуждению. Знала она, что жить надо по-доброму, по-человечески, по-справедливости, и мудрость эту она сохранила в себе до последних дней. Поэтому она голосует против раскулачивания середняка Гужа и других селян, в том числе и немощной старухи Прохорихи, которая также, по причине старости, пользовалась "наемным трудом". "Степаниду пронзило болью от мысли: что же это делается? Дурье вы!.. Олухи! Кого раскулачиваете?.. Давайте всех! И меня тоже — батрачку пана Яхимовского". Она жаждала справедливости: "Надо в Москву ехать, к самому Калинину". Но ей не удалось добраться даже до райцентра, ибо в молодом соснячке ее обобрал сын раскулаченного Гужа, Змитер.
С. понимала, "что-то в мире запуталось, перемешалось зло с добром или одно зло с другим". Она "хорошо чувствовала одно: так не должно быть, не по-человечески это, значит, надо было что-то делать. Не лежать, не ждать, не мириться...". С. бегает по окрестным хуторам и местечкам, собирая подписи в защиту репрессированного председателя колхоза Левона Богатьки, посылает своего Петрока, за всю свою жизнь никуда не выезжавшего с Выселок, в Минск, к товарищу Червякову. Муж должен подать прошение с подписями, а заодно вернуть червонец, подаренный Червяковым однажды, когда председатель ЦИК Белоруссии и еще трое мужчин заглянули к ним в хату пуржистым днем обогреться.
Для этой поездки она одолжила два червонца у Корнилы. По вечерам С. ходит в нетопленую школу на занятия ликбеза, сидит там до полуночи, а потом, при свете коптилки, выводит слова. В сундуке она хранит предмет особой своей гордости — грамоту за успехи в обработке льна.
Когда нагрянет новая и самая страшная беда — война, полицай Гуж, тот самый, что когда-то обобрал ее в соснячке, будет ругать ее "активистской". С войной нормальная, упорядоченная жизнь хутора закончилась. Сначала по большаку денно и нощно потянулись на восток бесчисленные колонны войск, и все "тут ревело и стонало от машин, подвод, лошадей...". Но однажды все стихло. "Настала новая, страшная в своей непривычности жизнь под немцем". Началась она с того, что "в Выселках распустили колхоз, разобрали небогатое его имущество, инвентарь, лошадей". Лошадь свою они не вернули, и вся надежда С. была на корову Бобовку, которую она каждый день пасла в укромных от чужих глаз местах." Правда, за эти два месяца жизни под немцем она поняла, что ото всего не устережешься, как ни скрывайся, а если они захотят, то найдут. Тем более что у немцев выискались уже и помощники из местных, полицаи, которые всех тут знают наперечет". С. было жаль своей хаты, своей земельки, "этот проклятый Богом пригорок по прозванию Голгофа, как жаль пусть и больного, единственного ребенка. Сколько тут выходили ее молодые ноги, переделали работы ее изнуренные руки! Сколько лет они с Петроком тут пахали, сеяли, жали... К той же нехитрой крестьянской работе со временем приобщился и Федя. Феня же захотела учиться и уехала в Минск". Федя еще осенью пошел в армию. "Где теперь ее дети?".
Раньше разнообразные "домашние хлопоты никогда ей не были в тягость, даже после утомительной работы в поле. Теперь же наступление вечера ее мало радовало, не влекла и стряпня возле печки — семьи, считай, не было: один за другим отошли на тот свет старики, чуть повзрослев, разлетелись дети, незаметно минуло все трудное и хорошее, что... с ними было связано... а двум старикам много ли надо?".
С. знала, что "случилось плохое... Потом она не раз будет вспоминать это свое предчувствие и удивляться, как верно оно подсказало ей приближение того, что так внезапно перевернуло всю ее жизнь". С. — натура сильная, самостоятельная, способная перечить и противостоять обстоятельствам. "Унижать себя она никому не позволяла, она умела постоять за себя". Так было прежде, когда она разоблачила перед районным начальством вора и пьяницу кладовщика или, будучи звеньевой, защитила от ложного обвинения своих баб. Вот и сейчас она зло и независимо разговаривает с заявившимися на хутор полицаями. "Степанида их не боялась, потому что презирала. Более того, она их ненавидела". Она выговорила Петроку за его стремление угодить Гужу и выполнить его требования. Но она жалела своего "незадачливого Петрока, который часто злил ее, временами смешил, редко когда радовал... Он был человек неплохой, главное, не злой, только мало проворный и не очень удачливый в жизни".
Появление на хуторе полицаев было лишь предвестием настоящей беды. Она пришла в осенний, набрякший от дождей день с новыми постояльцами — немцами. Сколько их еще будет, этих знаков беды! "Война ухватистой лапой подбиралась все ближе, а теперь и вовсе забралась в хату, под иконы, в застолье". Остается "терпеть все молча и ждать лучших времен? Вряд ли дождешься. Чувствовала она своим сердцем: за малой бедой последует большая, вот тогда заревешь и никто тебе не поможет...". С. прячет поросенка в барсучью нору, будто вместе с теплым, живым существом спасает что-то очень дорогое, домашнее, какую-то надежду, едва ли не саму жизнь. Она видит, как немецкий солдат разрубает, разделывает то, что было ее Бобовкой. Родной, выстоявший в стольких бедах мир меркнет, всему нормальному приходит конец. Приход немцев — это вторжение чужого, бесстыдного, бесцеремонного; твое, родное вдрут заполняется чужим запахом, чужим говором, а тебя выгоняют из хаты в истопку. Это страшно, но боли и горечи в С. больше, чем страха. Когда немцы войдут в ее хату, "из-за их спин она будто впервые, чужими глазами увидела свою давно уже не новую хату с перекошенным простенком и потемневшими балками потолка, стенами, оклеенными старыми, пожелтевшими газетами. Пол она давно не мыла и теперь с досадой взирала на грязноватые, с присохшей картофельной кожурой доски у порога, закопченные чугуны возле печки". Присутствие чужого, враждебного С. ощущает постоянно: оно в том, как черпали чужие руки молоко из подойника, как жадно они тянулись к ее корзинке с яйцами, выбирая получше. Забот и тревог было множество, но С. "была не из тех баб, которые при первой же беде бросаются в слезы".
Когда ее хитрость с молоком не удалась (подоив Бобовку самую малость, С. надеялась, что чужому человеку корова молока уже не даст), фельдфебель озлобленно стал стегать ее цепью: она не тронулась с места, "стояла, одеревенев, словно неподвластная смерти и ежесекундно готовая к ней". "Смейтесь, проклятые, забавляйтесь, — подумала она, — бейте несчастную женщину, которую некому защитить". "И ты встань, Петрок, негоже ползать перед ними на коленях... Она все стерпит". Очень хотелось заплакать, но слез у нее давно не было, был только гнев. Кажется, не внешний, божий мир меркнет, а само сознание С. Мысль о будущем уходит, похоже, будущего у них и нет: "Может, не застрелят до вечера, еще поживем немного".
Но С. была из непокорных. В следующий раз она выдоит свою Бобовку прямо в траву, из-за чего и лишится своей коровки. С. не слишком убивалась по ней, "она чувствовала, что... неотвратимая опасность приближается к ним самим вплотную". "Конечно, можно было как-то подмазаться к чужеземцам... но, думала она, разве этим поможешь? Опять же с детства она не угрела насиловать себя, поступать вопреки желанию, тем более унижаться". И никто никогда на нее руку не поднимал, даже Петрок. Она "не могла примириться с собственным бессилием, жаждала выхода, какой-то возможности не поддаться, постоять за себя". Случай представился, и С. его не упустила: ночью она бросает в колодец забытую немецким поваром винтовку. Лишь однажды за все это страшное время прошлое нахлынуло на С., когда по приказу немцев Петрок заиграет на своей скрипочке печальную музыку некогда любимой ею "Купалинки". "Из глаз выкатились одна за другой несколько слезинок, она быстренько стерла их с лица уголком жесткого платка и снова затаилась слушая".
С. изводили не только пришельцы, но и бывшие "свои", переметнувшиеся, усердные и усердствующие, словно их безвинность и была самой главной виной. Она все хотела понять, что заставило Антона Недосеку, в прошлом комбедовца, стать полицаем. Заботао детях? Но они же и проклянут его, и лучше бы он умер для них. Для С. Недосека из тех, что "от природы слепы ко всякому проблеску человечности, заботятся лишь о себе, иногда оправдываясь детьми", "дальше своего корыта им не дано видеть". "Своими" же, полицаями, С. была избита так, что не видела, как они увели Петрока, не смогла за него заступиться. Полицаев она не боялась, хотя и понимала, на что они способны; не боялась уже и немцев, "в ее сознании они так и не стали людьми, а остались чудовищами", жалела, что не подожгла вместе с их офицером свою хату. "Кажется, она вынесла отпущенное ей сполна, пережила свою судьбу. Хотя вроде бы и не жила на этом трудном, Богом созданном свете. Все собиралась, откладывала на потом...". "Всю жизнь она только и делала, что ждала". С. мечтала не разбогатеть, конечно, а зажить безбедно, без страха за завтрашний день. Она не ждала благодеяний, она хотела иметь ею заработанное. Она надеялась не на чудо, а на власть, которая называла себя рабочекрестьянской. Но даже от немцев, явившихся под их липы. она вынуждена защищаться сама. И от мстительной, бандитской злобы бывших "своих" тоже сама. "На счастье или на беду, она знала, в чем ее хватит с избытком, от чего она не отречется хотя бы на краю погибели. За свою трудную жизнь она все-таки познала правду и по крохам обрела свое человеческое достоинство. А тот, кто однажды почувствовал себя человеком, уже не станет скотом". От неминуемой беды ничем уже не оборониться, но мысль о близкой гибели не парализует воли С. ("Разве теперь страх — поводырь?"). "Вон Петрок на что уж боялся, даже угождал им, лишь бы избежать худшего. Но чего он этим добился?". Она отдает последнее, что у нее было — поросенка другу молодости, Корниле, за неразорвавшуюся бомбу, которую тот припрятал: вдруг сгодится — и сгодилась. С. уже присмотрела и место под мостом, где можно было пристроить бомбу. Ночью она прячет ее, закапывая в яму.