На сапфирной душистой парче.
И, согнувшись, бес слезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного края,
К потемневшей ступеньке приник.
IV. Стилистика в поэзии Ахматовой
Теперь следует сказать о самом значительном в поэзии Ахматовой, о ее стилистике: она почти никогда не объясняет, она показывает. Достигается это и выбором образов, очень продуманным и своеобразным, но главное – их подробной разработкой. Эпитеты, определяющие ценность предмета (как то: красивый, безобразный, счастливый, несчастный и т.д.), встречаются редко. Эта ценность внушается описанием образа и взаимоотношением образов. У Ахматовой для этого много приемов. Укажу некоторые: сопоставление прилагательного, определяющего цвет, с прилагательным, определяющим форму.
…И пусть плющ темно – зеленый
Завил высокое окно
Или
…Там на малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Повторенье в двух последних строках, удваивающее наше внимание к образу:
… Расскажи как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты.
Или
… В снежных ветках черных галок,
Черных галок приюти.
Претворение прилагательного в существительное:
«Оркестр веселое играет…
Цветовых определений в стихах Ахматовой очень много и чаще всего для желтого и серого, до сих пор самых редких в поэзии. И, может быть, как подтверждение не случайности этого ее вкуса, большинство эпитетов подчеркивает именно бедность и неяркость предметов: «протертый коврик, стоптанные каблуки, выцветший флаг» и т.д. Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым.
Ритмика Ахматовой служит могучим подспорьем ее стилистике. Поэмы и пауза помогает ей выделять самые нужные слова в строке, и я не нашел во всей книге ни одного примера ударения, стоящего на неударном слове или, наоборот, слова, по смыслу ударного, без ударения. Если кто – ни будь возьмет на себя труд с точки зрения просмотреть сборник любого современного поэта, то убедится, что обыкновенно дело обстоит иначе. Для ритмики Ахматовой характерна слабость и прерывистость дыхания. Четырех строчная строфа, а ею написана почти вся книга, слишком длинна для нее. Ее периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже одной. Это не составляет недостатка ее стихотворений.
V. Свобода ахматовской речи.
Пока не было «Четок», вразброд печатавшиеся после «Вечера» стихи ложились в тень первого сборника, и рост Ахматовой не осознавался вполне. Теперь он очевиден: перед глазами очень сильная книга властных стихов, вызывающих очень большое доверие. Оно, прежде всего, достигается свободою ахматовской речи.
Не из ритмов и созвучий состоит поэзия, но из слов: из слов уже затем, по полному соответствию с внутренней их жизнью, но и из сочетания этих живых слов вытекают, как до конца внутренностью слов обусловленное следствие, и выполнение ритмов, и сияние звуков – и стихотворение держится на внутреннем костяке слов. Не должно, чтобы слова стихотворения, каждое отдельно, вставлялись в ячейки некой ритмо – инструментальной рамы: как ни плотно они будут пригнаны, чуть мысленно убедишь раму, все слова расскакиваются, как вытряхнутый типографский шрифт.
К стихам Ахматовой, последнее не относится. Что они построены на слове, можно показать на примере хотя бы такого стихотворения, ничем в «четках» не выдающегося:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви –
Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои!
Речь проста и разговорна до того, пожалуй что это и не поэзия? А что, если еще раз прочесть да заметить, что когда бы мы не разговаривали, то для полного исчерпания многих плотских отношений, каждому с каждым довольно было бы обменяться двумя – тремя восьмистишиями - и было бы царство молчания. А не в молчании слово дорастает до той силы, которая пре осуществляет ее в поэзию?
Ни с чем … -
какая простая, совсем будничная фраза, как она спокойно переходит из стиха в стих, и как плавно и с оттяжкою течет первый стих.
VI. Поэтика несчастной любви
Действенность стихов Ахматовой вынуждает отнестись ко всему в них выраженному с повышенной степенью серьезности.
Несчастной любви и ее страданиям принадлежит очень видное место в содержании ахматовской поэтики – не только в том смысле, что несчастная любовь является предметом многих стихотворений, но и в том. Что в области изображения ее волнений Ахматовой удалось отыскать общеобязательные выражения и разобрать поэтику несчастной любви до исключительной многоорудности. Не окончательны ли такие выражения, как приведенное выше о том, что у разлюбленной не бывает просьб, или такие:
… Говоришь, что рук не видишь,
Рук моих и глаз.
Когда пришли холода,
За мной везде и всегда,
Как будто копил приметы
Моей нелюбви.
Или это стихотворение:
У меня есть улыбка одна:
Так, движенье чуть видное губ,
Для тебя я ее берегу –
Ведь она мне любовью дана.
Все равно что наглый и злой,
Все равно, что ты любишь других.
Предо мной золотой аналой,
И со мной сероглазый жених.
Много таких же, а может быть, и еще более острых и мучительных выражений найдется в «Четках», и, однако, нельзя сказать об Анне Ахматовой, что ее поэзия – «поэзия несчастной любви». Такое определение, будь оно услышенно человеком, внимательно вникшим в «Четки», было бы для него предлогом к неподдельному веселью, - так богата отзвуками ахматовская несчастная любовь. Она – творческий прием проникновения в человека и изображения неутолимой к нему жажды. Такой прием может быть обязателен для поэтессы, женщин – поэтов: такие сильные в жизни, такие чуткие ко всем любовным очарованием женщины, когда начинают писать, знают только одну любовь, мучительную, болезненно – прозорливую и безнадежную. Чтобы понять причину этого, надо в понятии поэтессы, женщины – поэта, сделать сначала ударение на первом слове и вдуматься в то, как много за всю нашу мужскую культуру любовь говорила о себе в поэзии от лица мужчины и как от лица женщины.
Но не только страдания несчастной любви выражает лирика Ахматовой. В меньшем количестве стихотворений, но отнюдь не с меньшей силою выпевает она и другое страдание: острую неудовлетворенность собою несчастная любовь, так проникшая самою сердцевину личности, а в то же время и свою странностью и способностью мгновенно вдруг исчезнуть внушающая подозрение в выдуманность, так что, мнится, самодельный призрак до телесных болей томит живую душу, - эта любовь многое поставит под вопрос для человека, которому доведется ее испытать; горести, причиняющие смертельные муки и не приносящие смерти, но при крайнем своем напряжении вызывающие чудо творчества, их мгновенно обезвреживающею, так что человек сам себе являет зрелище вверх дном поставленных законов жизни, неимоверные испарения души без способности опускаться, так что каждый взлет обрывается беспомощным и унизительным падением, - все это утомляет и разуверяет человека.
Из такого опыта родятся, например такие стихи:
Ты письмо мое, милый, не комкай,
До конца его, друг, прочти.
Надоело мне быть незнакомкой,
Быть чужой на твоем пути.
Не гляди так, не хмурься гневно.
Я любимая, я твоя.
Не простушка, не королевна
И уже не манашенька я –
В этом сером будничном платье,
На стоптанных каблуках …
И еще – надобно много пережить страданий, чтобы обратиться к человеку, который пришел утешить, с такими словами:
Что теперь мне смертное томленье!
Если ты еще со мной побудешь,
Я у Бога вымолю прощенье
И тебе, и всем, кого ты любишь.
Такое самозабвение дается не только ценою великого страдания, но и великой любви.
VII. 20-е – 30-е годы. Трудно, но надо жить.
Середина 1920-х – конец 1990-х гг. – первый из двух тяжелейших в жизни Ахматовой периодов государственного остракизма и изоляции, когда ее творчество попало под удар идеологической машины ВКП(б), ужесточающей политику перевоспитания непролетарских писателей. В 1924 г. три ее книги: «Четки», «Белая стая» и «Анно Домини» – были внесены в список изданий, подлежащих изъятию из библиотек и с книжного рынка. В том году, после опубликования в журнале «Русский современник» двух стихотворений – «Новогодняя баллада» и «Лотова жена» – и после блистательного успеха выступлений Ахматовой в Москве на вечере в ее честь и на вечерах этого журнала, Ахматова оказалась в «черном списке», в который попали и все авторы «Русского современника», признанного буржуазным и вредным.
В рабочих тетрадях, хранящихся в РГАЛИ, Ахматова неоднократно возвращалась к теме своего вынужденного молчания с середины 1920-х годов по конец 1930-х. После моих вечеров в Москве (весна 1924 г.) состоялось постановление о прекращении моей литературной деятельности. Меня перестали печатать в журналах, в альманахах, приглашать на литературные вечера (Я встретила на Невском М. Шагинян. Она сказала: «Вот вы какая важная особа. О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать»). В 1929 г. после «Мы» и «Красного дерева» и я вышла из Союза.
Остановимся кратко на эпизоде выхода Ахматовой из Союза писателей в 1929 г., когда чрезвычайно острой критике подверглось творчество Б. Пильняка и Е. Замятина.
Когда Ахматова в 1934 г. отказалась заполнить анкету для вступления в такой Союз, она тем самым демонстрировала свой отказ от этих подиумов. Соответственно она попадала уже не просто в категорию «попутчиков», а в «незначительную» группу «попутчиков», которые до сих пор не привлекались к коммунистической идеологией» и которые «должны быть окончательно изолированы». Анна Ахматова, демонстративно вышедшая из Союза писателей в 1929 г., не вступившая в новый Союз СОВЕТСКИХ писателей 1934 г., - жила в сталинской России: «Я была тогда с моим народом \ там, где мой народ, к несчастью, был». Возможность эмиграции для себя Ахматова отвергла раз и навсегда. Конечно, ей приходило в голову, что хорошо бы отправить сына в Польшу, - там Лева мог бы получать хорошее образование, и ему не угрожала бы расправа за «вину» отца. К февралю 1927 г. относится одно не отправленное письмо Ахматовой к сыну, которому тогда было четырнадцать лет; там есть такая довольно страшная фраза: «Я считаю тебя настолько взрослым, что мне кажется лишним повторять тебе, как важно для тебя хорошо учится и пристойно вести себя. Ты должен это понять раз, и навсегда, если не хочешь погибнуть». Анна Ахматова вступает в спор с эмигрантскими литераторами, осуждающими всех оставшихся в России и «работающих на большевиков». В тоже время Ахматова понимала, что грозит тем, кто остался.