ЦарюНебес, вездеиприсносущий,
Своихрабовмолениювнемли:
Помолимсяонашемгосударе,
ОбизбранномТобой, благочестивом
Всеххристианцаресамодержавном.
Храниеговпалатах, вполератном,
Инапутях, инаодреночлега.
Подайемупобедунавраги,
Даславитсяонотморядоморя.
Даздравиемцветётегосемья,
Даосенятеёдрагиеветви
Весьмирземной — акнам, своимрабам,
Дабудетон, какпрежде, благодатен,
Имилостив, идолготерпелив,
Дамудростиегонеистощимой
Проистекутисточникинанас;
И, царскуюнатовоздвигнувчашу,
МымолимсяТебе, ЦарюНебес.
Ответом на эту молитву стал гениальный эпизод с юродивым, к которому нам приходится обращаться ещё раз.
Старуха просит, подавая Николке копеечку: “Вот тебе копеечка; помяни же меня”, и юродивый понуждает себя на эту молитву:
Месяцсветит,
Котёнокплачет,
Юродивый, вставай,
Богупомолися!
Но в ответ на просьбу царя Бориса помолиться за него юродивый, как мы только что видели, не делает даже попытки. Молитвы не будет — “Богородица не велит”. Есть Высший Суд.
А ведь даже за грешного царя Иоанна старец Пимен решается вознести краткое молитвословие в ночном разговоре с Григорием:
ДаниспошлётГосподьлюбовьимир
Егодушестрадающейибурной.
Перед кончиной царь Борис отказывается от покаяния, понимая, что не успеет спасти свою душу. Для него важнее внешнее — судьба сына, и он произносит своё завещание сыну, которое написано в духе Мономахова поучения. А предсмертная молитва царя Бориса сокращается до краткого обращения: “О Боже, Боже!”
Вестники
Техника драматургического письма складывалась со времён античности.
Среди его классических приёмов следует отметить традиционные сообщения вестников. Собственно говоря, в ранней аттической трагедии актёр, который приносил известия хору, обменивался репликами с корифеем или со всем хором как единым целым, исполнял по отношению к последнему именно роль вестника. Поскольку хор не покидал места действия, а актёр уходил, возвращался, делал новые сообщения о происходящем за сценой, то вестник и был одним из основных действующих лиц трагедии. Конечно, при необходимости актёр менял обличие, исполняя в разные приходы разные роли. Он вносил динамику в пьесу, в зависимости от его сообщений менялся ход дела и настроение хора. Таким образом, вестничество было одной из главных функций актёра на античной сцене.
Техника драмы с тех незапамятных времён неуклонно развивалась и достигла весьма высокого уровня, а в шедеврах — удивительной виртуозности, но функция вестников до сих пор не изжита, просто они изменили своё обличие.
Пушкин не пренебрегал, где надо, этим традиционнейшим способом введения необходимой информации, особенно если важно было создать эпический фон. Так, в первой же сцене “Кремлёвские палаты” роль вестника поделена между Шуйским и Воротынским. Воротынский ведёт рассказ о нынешней ситуации, разворачивающейся в Москве у Новодевичьего монастыря, Шуйский же как бы даёт показания в качестве свидетеля по делу убиения царевича Димитрия в Угличе.
Затем две стремительные краткие сцены: народ на Красной площади и на Девичьем поле, и мы возвращаемся в кремлёвские палаты. По сути, эти четыре сцены — пролог к трагедии о Самозванце и царе Борисе. Пушкин прекрасно чувствует, что в прологе уместны речи вестников, завершая же пролог, он устами Шуйского итожит: “Теперь не время помнить, // Советую порой и забывать”. В последующих сценах в роли вестников выступают многие персонажи, в том числе и Самозванец (сцены “Лес”, “Севск”).
В отличие от поспешно забывающих о своих рассказах вестников Пушкин даёт образ летописца-свидетеля, “исполняющего долг, завещанный от Бога”. Здесь царствует не беглый отчёт, торопливое описание, необходимая информация, а первенствует избирательность:
Минувшеепроходитпредомною –
Давнольононеслось, событийполно,
Волнуяся, какморе-окиян?
Теперьонобезмолвноиспокойно,
Немноголицмнепамятьсохранила,
Немногословдоходятдоменя,
Апрочеепогиблоневозвратно...
Жизнь отливается в летопись, биография — в житие.
Из уст Патриарха Борис Годунов получает доподлинную весть о том, что царевич Димитрий умер. Рассказ Патриарха о чудесном исцелении слепого — образец двойного вестничества, ибо он передаёт рассказ прозревшего старца — простого пастуха, полный психологически точных доказательств произошедшего чуда:
Иктьмесвоейпривык, идажесны
Мневиданныхвещейужнеявляли,
Аснилисямнетолькозвуки. Раз,
Вглубокомсне, яслышу, детскийголос
Мнеговорит <...>
И, разгорясьдушойусердной, плачу
Таксладостно, какбудтослепота
Изглазмоихслезамивытекала.
<...итолькопередгробом
Ятихуюмолитвусотворил,
Глазамоипрозрели: яувидел
ИБожийсвет, ивнука, имогилку.
Обрамляя эту конкретную историю, Патриарх придаёт ей житийную устойчивость:
Вот, государь, чтомнеповедалстарец.
ЯпосылалтогданарочновУглич,
Исведано, чтомногиестрадальцы
Спасениеподобнообретали
Угробовойцаревичадоски.
Завершает рассказ совет-пророчество Патриарха:
Вотмойсовет: воКремльсвятыемощи
Перенести, поставитьихвсоборе
Архангельском; народувидитясно
Тогдаобманбезбожногозлодея,
Имощьбесовисчезнетякопрах.
В монологах вестников или в диалогической сцене-вопрошании их очень часто “появляются” персонажи, которые на сцену никогда не выйдут.
“Тень Грозного”
Введение внесценического персонажа каждый раз обусловлено индивидуальной драматургической задачей. Сколь они различны, можно представить, сопоставив диаметрально противоположные образы “капитальнейшей бестии — Антона Трофимыча Крека” из трилогии А.В.Сухово-Кобылина и профессора Сантанны, “полезной души, на сцене, впрочем, не появляющейся”, из “Призраков” Эдуардо де Филиппо. (О последнем можно сказать, что в пьесе де Филиппо это единственный “подлинный призрак”.)
Таким важнейшим внесценическим персонажем в трагедии Пушкина является царь Иоанн Грозный. Думается, разработка образов царя Иоанна и царя Бориса была первым подступом поэта к освоению столь сложного образа, каким должен был стать впоследствии образ императора ПетраI.
В последней работе Ольги Александровны Державиной (у которой я имела честь учиться; она читала нам курс “Древнерусская литература”. — С.М.) “Древняя Русь в русской литературе XIX века” 4-я глава посвящена образу Ивана Грозного в произведениях русских писателей XIX века. Исследовательница касается и произведений XVII–XVIII веков, а век XIX открывает “Историей государства Российского” Н.Карамзина, материалами которого пользовалось большинство писателей XIX века и в первую очередь Пушкин.
Как отмечает О.А.Державина, в “Борисе Годунове” есть два важных упоминания о Грозном. Его вспоминают бояре, характеризуя правление царя Бориса:
...онправитнами,
КакцарьИван (некночибудьпомянут).
Чтоизтого, чтоявныхказнейнет,
Чтонаколукровавомвсенародно
МынепоёмканоновИисусу,
Чтонаснежгутнаплощади, ацарь
Своимжезломнеподгребаетуглей?
Гаврила Пушкин имеет в виду казнь Михаила Воротынского, 60-летнего старика, героя-воеводы.
О царе Иоанне вспоминает в разговоре с Григорием Отрепьевым и летописец Пимен:
ЦарьИоаннискалуспокоенья
Вподобиимонашескихтрудов.
Егодворец, любимцевгордыхполный,
Монастырявидновыйпринимал:
Кромешникивтафьяхивласяницах
Послушнымиявлялисьчернецами,
Агрозныйцарьигуменомсмиренным.
Явиделздесь — вотвэтойсамойкелье
<...>
...здесьвиделяцаря,
Усталогоотгневныхдумиказней.
Задумчив, тихсиделмежнамиГрозный,
Мыпереднимнедвижимостояли,
Итихоонбеседуснамивёл.
“Отцымои, желанныймигпридёт,
Предстануздесь, алкающийспасенья.
Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
Вывсе — обетпримитемойдуховный:
Приидуквам, преступникокаянный,
Исхимуздесьчестнуювосприму,
Кстопамтвоим, святыйотец, припадши”.
Такговорилдержавныйгосударь,
Исладкоречьизустеголилася,
Иплакалон. Амывслезахмолились.
“Таким образом, — заключает Державина, — Пушкин уловил две основные черты грозного царя: его жестокость и в то же время любовь к игре, переодеванию, попытку подражать монашеской жизни”. (Попутно заметим, что монолог царя Иоанна в передаче старца Пимена — образец блестящей премизансцены.)
Дополним образ внесценического персонажа, каким в трагедии Пушкина оказался Иоанн Грозный. Прежде всего заметим, что Грозный, прямо или косвенно, упомянут в трагедии четырнадцать раз. Рассмотрим все эти упоминания.
В первой же сцене “Кремлёвские палаты” в речи Шуйского, иронической и возмущённой одновременно, мелькнёт “призрак” Грозного. Имя его произнесено не будет, но “призрак”, “тень” уже скользнёт:
Какаячестьдлянас, длявсейРуси!
Вчерашнийраб, татарин, зятьМалюты,
Зятьпалачаисамвдушепалач,
ВозьмётвенецибармыМономаха...
Здесь знаково не только имя Малюты, но и венец и бармы Мономаха, ибо именно Грозный искал царства, а не только великого княжения, и, принимая венец в 1547 году, официально достигает его в утвердительной грамоте цареградского патриарха в 1561 году. То есть “венец и бармы Мономаха” прямо отсылают нас к царю Иоанну Грозному. Борис его прямой наследник, и Пушкин подчёркивает это словами самого Годунова в четвёртой сцене трагедии (тоже “Кремлёвские палаты”), где даётся новая характеристика: