– Батя! Батя! – всхлипывая, кричал шестилетний мальчик, втискиваясь в толпу, чтобы добраться до пленного. – Батя! Что они с тобой делают? Постой, постой, возьми меня, возьми!..
Крики остановились в той стороне толпы, с которой шел ребенок, и толпа, расступаясь перед ним, как перед силой, пропускала ребенка все ближе и ближе к отцу.
– А какой миленький! – сказала одна женщина.
– Тебе кого? – сказала другая, нагибаясь к мальчику.
– Батю! Пустите меня к бате! – пищал мальчик.
– Тебе сколько лет, мальчик?
– Что вы с батей хотите делать? – отвечал мальчик.
– Иди домой, мальчик, иди к матери, – сказал мальчику один из мужчин.
Пленный уже слышал голос мальчика и слышал, что говорили ему. Лицо его стало еще мрачнее.
– У него нет матери! – крикнул он на слова того, кто отсылал ребенка к матери.
Все ближе и ближе протискиваясь в толпе, мальчик добрался до отца и полез к нему на руки.
В толпе кричали все то же: «Убить! Повесить! Застрелить мерзавца!»
– Зачем ты из дома ушел? – сказал отец мальчику.
– Что они с тобой хотят делать? – говорил мальчик.
– Ты вот что сделай, – сказал отец.
– Ну?
– Знаешь Катюшу?
– Соседку? Как не знать.
– Так вот, пойди к ней и там побудь. А я… я приду.
– Без тебя не пойду, – сказал мальчик и заплакал.
– Отчего не пойдешь?
– Они прибьют тебя.
– Нет же, они ничего, они так.
И пленный спустил с рук мальчика и подошел к тому человеку, который распоряжался в толпе.
– Послушайте, – сказал он, – убивайте меня, как и где хотите, но только не при нем, – он показал на мальчика. – Развяжите меня на две минуты и держите за руку, а я скажу ему, что мы с вами гуляем, что вы мне приятель, и он уйдет. А тогда… тогда убивайте, как хотите.
Руководитель согласился.
Тогда пленный взял опять мальчика на руки и сказал:
– Будь умник, пойди к Кате.
– А ты что же?
– А ты видишь, я гуляю вот с этим приятелем, мы пройдем еще немного, а ты иди, а я приду. Иди же, будь умник.
Мальчик уставился на отца, нагнул головку на одну сторону, потом на другую и задумался.
– Иди, милый, я приду.
– Придешь?
И ребенок послушался. Одна женщина вывела его из толпы.
Когда ребенок скрылся, пленный сказал:
– Теперь я готов, убивайте меня.
И тут случилось что‑то совсем непонятное, неожиданное. Какой‑то один и тот же дух проснулся во всех этих за минуту жестоких, безжалостных, ненавидящих людях, и одна женщина сказала:
– А знаете что. Пустить бы его.
– И то, бог с ним, – сказал еще кто‑то. – Отпустить.
– Отпустить, отпустить! – загремела толпа.
И гордый, безжалостный человек, за минуту ненавидевший толпу, зарыдал, закрыл лицо руками и, как виноватый, выбежал из толпы, и никто не остановил его.
Был один мальчик. И он очень любил есть цыплят и очень боялся волков.
И один раз этот мальчик лег спать и заснул. И во сне он увидал, что идет один по лесу за грибами и вдруг из кустов выскочил волк и бросился на мальчика.
Мальчик испугался и закричал: «Ай, ай! Он меня съест!»
Волк говорит: «Постой, я тебя не съем, а я с тобой поговорю».
И стал волк говорить человечьим голосом.
И говорит волк: «Ты боишься, что я тебя съем. А сам ты что же делаешь? Ты любишь цыплят?»
– «Люблю».
– «А зачем же ты их ешь? Ведь они, эти цыплята, такие же живые, как и ты. Каждое утро – пойди посмотри, как их ловят, как повар несет их на кухню, как перерезают им горло, как их матка кудахчет о том, что цыплят у нее берут. Видел ты это?» – говорит волк.
Мальчик говорит: «Я не видел».
«А не видел, так ты посмотри. А вот теперь я тебя съем. Ты такой же цыпленочек – я тебя и съем».
И волк бросился на мальчика, и мальчик испугался и закричал: «Ай, ай, ай!» Закричал и проснулся.
И с тех пор мальчик перестал есть мясо – не стал есть ни говядины, ни телятины, ни баранины, ни кур.
Вышел рано. На душе хорошо, радостно. Чудное утро, солнце только вышло из‑за деревьев, роса блестит и на траве, и на деревьях. Все мило, и все милы. Так хорошо, что умирать не хочется. Точно, не хочется умирать. Пожил бы еще в этом мире, с такой красотой вокруг и радостью на душе. Ну, да это не мое дело, а хозяина…
Подхожу к деревне; против первого дома, на дороге, ко мне боком, стоит не двигается человек. Очевидно, ждет чего‑то или кого‑то, ждет так, как умеют ждать только рабочие люди, – без нетерпения, без досады. Подхожу ближе – крестьянин, бородатый, косматый, с проседью, здоровенный, простое рабочее лицо. Курит не цигарку бумажную, а трубочку. Поздоровались.
– Где тут Алексей, старик, живет? – спрашиваю.
– Не знаю, милый, мы нездешние.
Не я нездешний, а мы нездешние. Одного русского человека почти никогда нет (нечто когда он делает что‑нибудь плохое, тогда – я). А то семья – мы, артель – мы, обчество – мы.
– Нездешние? Откуда же?
– Калуцкие мы.
Я показал на трубку.
– А сколько в год прокуришь? Рубля три, я чай?
– Три? Не управишься еще на три.
– А что бы бросить?
– Как ее бросишь, привычка.
– Я тоже курил, бросил; как хорошо, легко.
– Известное дело. Да скучно без ней.
– А брось, и скуки не будет. Ведь хорошего в ней мало.
– Что же хорошего.
– Не хорошо, так и делать не надо. На тебя глядя, и другой станет. А пуще всего молодые ребята, Скажут; вот старый курит, а нам и бог велел.
– Так‑то так.
– И сын станет, на тебя глядя.
– Известное дело, и сын тоже…
– Так брось.
– Бросил бы, да скучно без ней, едят ее мухи. От скуки больше. Станет скучно, сейчас за нее. Вся беда – скучно. Так скучно другой раз… скучно, скучно, – протянул он.
– А от скуки лучше о душе подумать.
Он вскинул на меня глазами, лицо его вдруг стало совсем другое, внимательное, серьезное, не такое, как прежде, добродушно‑шутливое, бойкое, краснобайное.
– Об душе подумать, об душе, значит? – проговорил он, пытливо глядя мне в глаза.
– Да, о душе подумаешь и все глупости оставишь. Лицо его ласково просияло.
– Верно это, старичок. Верно ты говоришь. Об душе первое дело. Первое дело об душе. (Он помолчал.) Спасибо, старичок. Верно это. (Он указал на трубку.) Это что, одни пустяки, о душе первое дело, – повторил он. – Верно ты говоришь. – И лицо его стало еще добрее и серьезнее.
Я хотел продолжать разговор, но к горлу что‑то подступило (я очень слаб стал на слезы), не мог больше говорить, простился с ним и с радостным, умиленным чувством, глотая слезы, отошел.
Да как же не радоваться, живя среди такого народа, как же не ждать всего, самого прекрасного от такого народа?
9 сент. 1909
Крекшино
В крестьянской избе. Старик проезжий сидит на коннике и читает книгу. Хозяин, вернувшись с работы, садится за ужин и предлагает проезжему. Проезжий отказывается. Хозяин ужинает.
Отужинав, встает, молится и подсаживается к старику. Продолжительное молчание. Долгое молчание. Крестьянин покачивает годовой и усмехается.
Крестьянин. По какому, значит, случаю?..
Проезжий (снимает очки, кладет книгу) . Поезда нет, только завтра пойдет. На станции тесно. Попросился у бабы у твоей переночевать. Она и пустила.
Крестьянин. Что ж, ничего, ночуй.
Проезжий. Спасибо. Ну, что ж, как по теперешнему времени живете?
Крестьянин. Какая наша жизнь? Самая плохая!
Проезжий. Что ж так?
Крестьянин. А оттого так, что жить не при чем. Такая наша жизнь, что надо бы хуже, да некуда! Вот у меня девять душ, все есть хотят, а убрал шесть мер, вот и живи тут. Поневоле в люди пойдешь. А пойдешь наниматься, цены сбиты. Что хотят богатые, то с нами и делают. Народа размножилось, земли не прибавилось, а подати, знай, прибавляют. Тут и аренда, и земские, и подземельные, и мосты, и страховка, и десятскому, и продовольственные – всех не перечтешь, и попы, и бары. Все на нас ездят, только ленивый на нас не ездит.
Проезжий. А я думал, что мужички нынче хорошо жить стали.
Крестьянин. Так‑то хорошо жить стали, что по дням не емши сидят.
Проезжий. Я потому думал, что очень уж деньгами швырять стали.
Крестьянин. Какими деньгами швырять стали? Чудно ты говоришь. Люди с голоду помирают, а он говорит: деньгами швыряются.
Проезжий. А как же, по газетам видать, что в прошлом году на семьсот миллионов, – а миллион ведь это тысяча тысяч рублей, – так на семьсот миллионов вина мужички выпили.
Крестьянин. Да разве мы одни пьем? Погляди‑ка, как ее попы окалызывают, за первый сорт. А бары‑то тоже спуску не дают.
Проезжий. Все это малая часть, большая часть на мужиков приходится.
Крестьянин. Так что же, и пить уже ее не надо?
Проезжий. Нет, я к тому, что если на вино в год дуром семьсот миллионов швыряют, так, значит, еще не так плохо живут. Шутка ли – семьсот миллионов, – и не выговоришь.
Крестьянин. Да как же без ней‑то? Ведь не нами заведено, не нами и кончится; и престол, и свадьбы, и поминки, и магарычи: хочешь не хочешь – нельзя без ней. Заведено.
Проезжий. Есть же люди, что не пьют. А живут же. Хорошего ведь в ней мало.
Крестьянин. Чего хорошего, акромя плохого!
Проезжий. Так и не надо бы пить ее.
Крестьянин. Да пей не пей, все равно жить не при чем. Земли нет. Была бы земля, все бы жить можно, а то нет ее.
Проезжий. Как нет ее? Мало ли ее? Куда ни погляди, везде земля.
Крестьянин. Земля‑то земля, да не наша! Близок локоть, да не укусишь!
Проезжий. Не ваша? Чья же она?
Крестьянин. Чья? Известно чья. Вот он, толстопузый черт, захватил тысячу семьсот десятин, сам один, и все ему мало, а мы уже и кур перестаем держать – выпустить некуда. В пору и скотину переводить. Кормов нету. А зайдет на его поле теленок али лошадь – штрах, продавай последнее, ему отдавай.
Проезжий. Да на что же ему земли‑то столько?
Крестьянин. На что ему земля? Известно на что: сеет, убирает, продает, денежки в банку кладет.