- Еретик.
А Григорий, усмехаясь, добавил:
- Паяц.
Штукатур дружески предупреждал меня:
- Ты гляди, Максимыч, -со стариком надо жить осторожно, он тебя в один час вокруг пальца обернет! Этакие вот старички едучие -избави боже до чего вредны!
Я ничего не понимал.
Мне казалось, что самый честный и благочестивый человек-каменщик Петр; он обо всем говорил кратко, внушительно, его мысль чаще всего останавливалась на боге, аде и смерти.
- Эх, ребята-братцы, как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не миновать стать!
У него постоянно болел живот, и бывали дни, когда он совсем не мог есть; даже маленький кусочек хлеба вызывал у него боли до судорог и мучительную тошноту.
Горбатый Ефимушка казался тоже очень добрым и честным, но всегда -смешным, порою-блаженным, даже безумным, как тихий дурачок. Он постоянно влюблялся в разных женщин и обо всех говорил одними и теми же словами:
- Прямо скажу: не баба, а цветок в сметане, ей -бо -о!
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые живые глаза, растягивая большой рот до ушей.
- Экую бабочку ядреную привел мне господь; этакая радость низошла до меня; ну, и что же это за цветок в сметане, да и как же мне судьбу благодарить за этакий подарок? Да я от такой красоты жив -сгорю!
Сначала бабы смеялись над ним, покрикивая одна другой:
- Глядите -ко, как горбатый тает, а -батюшки!
Насмешки нимало не задевали кровельщика, его скуластое лицо становилось сонным, он говорил, точно в бреду, сладкие слова текли пьяным потоком и заметно опьяняли женщин. Наконец какая-нибудь, постарше, говорила удивленно подругам:
- Вы послушайте, как мужик мается, чисто молодой парень!
- Птицей поет...
- Али нищим на паперти, - не сдавалась упрямая.
Но Ефимушка не был похож на нищего; он стоял крепко, точно коренастый пень, голос его звучал всё призывнее, слова становились заманчивей, бабы слушали их молча. Он действительно как бы таял ласковой, дурманной речью.
Кончалось это тем, что во время паужина или после шабаша он, покачивая тяжелой, угловатой головою, говорил товарищам изумленно:
- Ну, и какая же бабочка сладкая да милая, - первой раз в жизни коснулся эдакой!
Рассказывая о своих победах, Ефимушка не хвастался, не насмешничал над побежденной, как всегда делали другие, он только радостно и благодарно умилялся, а серые глаза его удивленно расширялись.
Осип, покачивая головою, восклицал:
- Ах ты, неистребимый мужчина! Который тебе годок пошел?
- А годов мне - четыре на сорок. Да это - ничего! Я сегодня лет на пяток помолодел, как в реке искупался, в живой воде, оздоровел весь, на сердце - покойно! Нет - ведь какие женщины бывают, а?
Каменщик сурово говорил ему:
- Как шагнешь за пятый десяток, гляди, - горько -солоны будут тебе похабные привычки твои!
- Бесстыдник ты, Ефимушка, - вздыхал Григорий Шишлин.
А мне казалось, что красавец завидует удаче горбатого .
Осип смотрел на всех из-под ровненько закрученных серебряных бровей и балагурил:
- У всякой Машки - свои замашки, эта любит чашки да ложки, а другая - пряжки да сережки, а - все Машки будут бабушки...
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался на поломоек. Все они были легко доступны, каждая "прирабатывала"; к этому роду заработка в головной слободе относились так же просто, как ко всякой иной работе. Но красавец мужик не трогал женщин, он только смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь.
- Ну вас...
- Что ты, чудачок? - удивлялся Ефимушка. - Разве можно случаи терять?
- Я - женатый, - напоминал Григорий.
- Да разве жена узнает?
- Жена всегда узнает, ежели нечестно жил, ее, брат, не обманешь!
- Да как узнает?
- Это мне неизвестно - как, а - должна узнать, ежели сама она честно живет. А ежели я честно живу, а она согрешит -я про нее узнаю...
- Да как? - кричит Ефимушка, но Григории спокойно повторяет:
- Это мне неизвестно.
Кровельщик возмущенно разводит руками.
- Вот - пожалуйте! Честно, неизвестно... Эх ты, голова!
Рабочие Шишлина, семь человек, относились к нему просто, не чувствуя в нем хозяина, а за глаза называли его теленком. Являясь на работу и видя, что они ленятся, он брал соколок, лопату и артистически принимался за дело сам, ласково покрикивая:
- Наддай, ребятки, наддай!
Однажды, исполняя сердитое поручение хозяина моего, я сказал Григорию:
- Плохие у тебя работники...
Он как будто удивился:
- Да ну?
- Эту работу надо бы еще вчера до полудня кончить, а они и сегодня не успеют...
- Это верно - не успеют, - согласился он и, помолчав, осторожно сказал:
- Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их- ведь всё свои, из одной деревни со мной. Опять же и то возьми: наказано богом - в поте лица ешь хлеб, так что - для всех наказано, для тебя, для меня. А мы с тобой мене их трудимся, ну - неловко будто подгонять-то их...
Он жил задумчиво; идет по пустым улицам Ярмарки и вдруг, остановясь на одном из мостов Обводного канала, долго стоит у перил, глядя в воду, в небо, в даль за Оку. Настигнешь его, спросишь:
- Ты что?
- А? - просыпаясь, смущенно улыбается он. -Это я так... пристал, поглядел немножко...
- Хорошо, брат, устроено всё у бога, - нередко говорил он. - Небушко, земля, реки текут, пароходы бежат! Сел на пароход, и -куда хошь: в Рязань али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего городок, а скушнее Нижнего-то; Нижний у нас- молодец, веселый! И Астрахань -скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев...
Он говорит медленно, слова его осторожно нащупывают согласно мыслящего и всегда находят его в каменщике Петре.
- Не народцы они, а - мимородцы, - уверенно и сердито говорит Петр, - мимо Христа родились, мимо Христа идут...
Григорий оживляется, сияет.
- Так ли, нет ли, а я, братцы, люблю чистый народ, русский, чтобы глаз был прямой! Жидов я тоже не люблю и даже не понимаю - зачем богу народцы? Премудро устроено...
Каменщик добавляет сумрачно:
- Премудро, а быдто лишнего многонько!..
Прислушавшись к их речам, вступает Осип, насмешливо и едко:
- Лишнее - есть, вот речи эти ваши - вовсе лишние! Эх вы, сехта, пороть бы вас всех-то.
Осип держится сам по себе, но нельзя понять - с чем он согласен, против чего будет спорить. Иногда кажется, что он равнодушно согласен со всеми людьми, со всеми их мыслями; но чаще видишь, что все надоели ему, он смотрит на людей как на малоумных и говорит Петру, Григорию, Ефимушке:
- Эх вы, щенки свинячьи...
Они усмехаются, не очень весело и охотно, а все-таки усмехаются.
Хозяин выдавал мне на хлеб пятачок в день; этого не хватало, я немножко голодал; видя это, рабочие приглашали меня завтракать и поужинать с ними, а иногда и подрядчики звали меня в трактир чай пить. Я охотно соглашался, мне нравилось сидеть среди них, слушая медленные речи, странные рассказы; им доставляла удовольствие моя начитанность в церковных книгах.
- Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго, - говорил Осип, внимательно глядя на меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение - зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
- Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь - иди в монахи народ словесно утешать, а то - в миллионеры...
- Миссионеры, - поправляет каменщик почему-то обиженным голосом.
- Ась? -спрашивает Осип.
- Миссионеры говорится, ведь знаешь! И не глух ты...
- Ну, ладно, в миссионеры, с еретиками спорить. А то в самые еретики запишись, -тоже должность хлебная! При уме и ересью прожить можно...
Григорий сконфуженно смеется, а Петр говорит в бороду:
- Вот колдуны тоже не плохо живут, безбожники разные...
Но Осип тотчас возражает:
- Колдун грамотен не живет, грамота колдуну не ко двору...
И рассказывает мне:
- Вот, погляди, послушай: жил в нашей волости бобылек один. Тушкой звали, захудящий мужичонко, пустой; жил -пером, туда-сюда, куда ветер дует, а- ни работник, ни бездельник! Вот пошел он единожды, от нечего делать, на богомолье и плутал года с два срока, а после вдруг объявился в новом виде: волосья - до плеч, на голове - скуфеечка, на корпусе - рыженькая ряска чёртовой кожи; глядит на всех окунем и предлагает упрямо: покайтесь, треклятые! Чего ж не покаяться, а особливо - бабам? И пошло дело на лад: Тушка сыт, Тушка пьян. Тушка бабами через меру доволен...
Каменщик сердито перебивает:
- Да разве в том дело, что сыт да пьян?
- В чём ино?
- Дело - в слове!
- Ну, в слова его я не вникал, - словами я и сам преизбыточно богат...
- Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем, - обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан.
- Я - не спорю, - примирительно заявляет Осип. - Это вот я всё Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска...
- По иным дорогам и в острог попадают...
- Редко ли! -соглашается Осип. -Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть...
Он всегда немножко поддразнивает благочестивых людей - штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это. Его отношение к людям вообще неуловимо.
На Ефимушку он смотрит как будто мягче, добрее. Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, сектах, о горе жизни человеческой -любимые беседы его друзей. Поставив стул боком к столу, чтобы спинка стула не мешала горбу, -он спокойно пьет чай, стакан за стаканом, но вдруг настораживается, оглядывая дымную комнату, вслушиваясь в несвязный шум голосов, вскакивает и быстро исчезает. Это значит, что в трактир пришел кто-то, кому Ефимушка должен, а кредиторов у него - добрый десяток, и - так как некоторые бьют его - он бегает от греха.
- Сердются, чудаки, - недоумевает он, - да ведь кабы я имел деньги, али бы не отдал я?
- Ах, сухостой горький...- напутствует его Осип.
Иногда Ефимушка долго сидит задумавшись, ничего не видя, не слыша; скуластое лицо смягчается, добрые глаза смотрят еще добрее.
- О чем задумался, служивый? - спрашивают его.
- Думаю, - быть бы мне богатому, эх - женился бы на самой настоящей барыне, на