- А ее это... в сторону-то сдвинуть можно?
- Куда в сторону? Зачем?
- Ну, ночью-то она мешать не будет?
Максим засмеялся:
- Мешать будет - Лиза отрубит.
- Я тебя, Надька, из колхоза за такие разговоры выгоню, - ухмыляясь, заявил Нестор.
- Сиди ты. Выгоняла. Как бы тебя самого не поперли, - взвилась Надька, но как-то без злости, лишь бы отшить. - Вот придут мужики, и припухнешь как миленький. Хватит, покомандовал над нашим братом, покуражился. Не все коту масленица.
- Я над вами куражился? - обиделся Нестор. - А, бабы? Я куражился? Бабы молчали.
- Слушай ты ее, - вступилась за Нестора Василиса Рогова, которую в деревне звали Василисой Премудрой, - толстая, неповоротливая, ничуть не похудевшая за войну баба, с толстым же, басистым голосом.
- А че слушай?! Че слушай?! Не правда, че ли?
- Не все, Надежда, что тебе под язык попало, можно на люди высказывать, - важно наставляла Василиса Премудрая. - Фронтовик не успел на родной порог заступить, а ты ему подковырки подбрасываешь.
- Какие подковырки? Он, конечно, первым делом нас с тобой всю ночь станет слушать, какие мы ему сказки расскажем, а про Лизу забудет. У него, поди, одна рука только подбита, остальное в сохранности.
Максим опять засмеялся, и вслед за ним заклохтали сквозь кашель старики.
- Я знаю, - наступала Надька, - это ты меня, Василиса, боишься. Бойся, бойся: вот Гаврила твой придет, я его быстренько охомутаю. Я помоложе тебя буду, тебе со мной не справиться.
- Я за Гаврилу спокойная, - насмешливо ответила Василиса.
- Чего это ты, интересно, за него спокойная? Святой он у тебя, че ли?
- Святой не святой, а с тобой займоваться не будет. Зачем ему добрую птицу на сороку менять? Ты же сорока, тебе лишь бы пострекотать.
- Ой, глядите-ка, сравнила! - обрадованно зачастила Надька. - Я сорока - ладно, а ты-то что за добрая птица? Уж не та ли, что вся в черном летает да одно только слово знает?
- Нет, Надежда, - хитровато улыбаясь в свою рыжую бороду, вступил Иннокентий Иванович. - Тебе под Василису не подкопаться, там фундамент глубокий. Гаврила с фронта посылки-то, однако, не тебе шлет. Сколько - посылок пять, однако, в этом году было? - обернулся он к Василисе. - Или поболе? Та замялась:
- Я не считала.
- Она их даже не открывала, - съязвила Надька. - Вместо табуреток держит.
- А это уж не твоя забота, как я их держу.
Но Надька разошлась, остановить ее было непросто.
- Сколько ты, Лиза, от своего красноармейца посылок получила? - спросила она.
- Ни одной не получала.
- Я бы его после этого на порог не пустила. Че ж ты тоже, как одна худая птица, без понятия? Еще и радуешься.
- А мне и не надо никаких посылок, - счастливо засмеялась Лиза. - Я сегодня говорю: давайте, говорю, корову забьем, чтобы встретить дак встретить. Они меня очурали. Рубите, говорю, тогда всех до последней куриц, чтоб я их больше не видала. Они и куриц пожалели. Даст бог, все наживем, только б вместе быть. Я бы одна загибла, не выжила, от тоски бы загибла, а то руки на себя наложила.
- Значит, загибла бы? - натянуто, с подманкой переспросила Надька.
- Загибла бы, загибла.
- А то руки на себя наложила?
- Ага.
- Чего ты приставляешься, Лиза? - вкрадчиво начала Надька и не выдержала, голос ее от обиды дрогнул и раскрылся. - Это че же - значит, мне, Катерине вот, Вере, Капитолине - всем нам руки на себя накладывать? Так, че ли? Думаешь, ты его больше всех любила, больше всех ждала? Думаешь, мы их сами потеряли? Ты, Лиза, не была в нашей шкуре и не говори. У меня бы и руки на себя не заржавело наложить, да ребятишек куда? От него только и осталось на белом свете, что ребятишки, - как же их-то загубить? Ты не знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уж и не болит больше, а горелое-то куда-то обваливается, обваливается... Ты теперь будешь бабой, женой жить, будешь обниматься, миловаться, а я нет, я только рабочая сила, затычка во всякую дырку, кормилица-поилица, я для себя кончилась. Да если бы знать, что так выйдет, я бы хоть раньше-то всласть пожила, чтоб было о чем вспоминать, а то все на потом, на потом оставляла, долго собиралась припеваючи жить - дооставлялась. Теперь вся память-то что о войне, эту память ничем не вывести, остальное уж вымыло или высохло - нету.
Лиза легко повинилась.
- Ой, не судите меня, бабоньки, я че-то не то сказала.
- Чего тебя судить? Живи за всех за нас, раз ты такая везучая. Но гляди: плохо будешь жить - берегись. Не пожалеем - это я тебе точно говорю. Я первая тебе яму зачну копать. Мы не виноватые, что наши мужики там полегли. Правда, Максимушка, не виноватые? Скажи ты нам.
- Не виноватые.
- Вот. У нас есть за что на судьбу обижаться. До самой смерти теперь мы на нее будем зло держать. А тебе, Лиза, не за что. Вам сейчас только жить да радоваться, у вас все от самих себя зависит. И если че не так, знай: ты допрежь всего нам в глаза тычешь, что у меня, у нее, у нее так же могло сложиться, если бы судьба нас и пожалела. А нам это видеть нельзя. Мы ниче такого знать не хотим - понятно?
С шумом открылась дверь, и в избу полезли ребятишки. Лиза кинулась их выпроваживать, но они в голос загалдели:
- Ему не давали - вот этому.
- Он только пришел.
- Дядя Максим, ему не давали.
Ребятишки вытолкали к столу Родьку. Надька, увидев его, взревела:
- Ты откуль здесь взялся? Я тебе че наказывала? Я тебе че говорила? А ну марш отсюда!
Родька, не двигаясь, с жадным мучительным вниманием, во все глаза смотрел на Максима. Встретившись с этим взглядом, Максим тихонько опустил на пол девчонку и поднялся.
- Ты, что ли, Родион? - глухо, перехваченным голосом спросил он.
Родька торопливо закивал.
- Ну, здорово, что ли. - Максим подошел к мальчишке и протянул ему здоровую руку. - Смотри, как вырос, совсем мужик. Молодец. Что ж ты так поздно? - Он достал с полки круглый печатный пряник, какими одаривал всех ребятишек, и протянул его Родьке. Тот взял. - Вот и весь гостинец, больше ничего нету. Посласти, брат, во рту, побалуйся. А завтра днем, будет время, приходи, поговорим. Сегодня, видишь, некогда. Придешь завтра?
Родька опять закивал и попятился к порогу. Ребятишки сомкнулись за ним, зашумели и вывалились в двери.
- Смотри, как вырос, - с печальным удивлением повторил Максим, усаживаясь обратно.
- Они растут, - бодро подтвердил Нестор, которому по привычке не терпелось взять на себя разговор. - Им и война нипочем.
- Скоро она кончится, война-то? - спросила вдруг Лиза. - Ты, Максимушка, оттуда, скажи ты нам - долго еще ждать?
- Для тебя она кончилась, - негромко сказала Надька, но Лиза услышала и обиделась:
- Почему это она для меня кончилась? Думаешь, если он здесь так мне и дела больше ни до чего нету? Ты скажешь. Я не бесчувственная какая-нибудь, что всем плохо, а мне хорошо. И не на заимке живу, чтобы дальше глаз своих не видать, а с народом.
_ Скоро, бабы, скоро, - ответил Максим. - Сами знаете, наши до самой Германии уж дошли. Теперь додавят.
- А не заворотят? Немец тоже под Москвой был, а прогнали.
- Заворотят? - Максим прищурил глаза и натянулся, -подавшись вперед, словно вглядываясь в одному ему ведомую даль. Лицо его чуть перекосилось. - Нет, не заворотят, Лиза. Я обратно с одной рукой пойду, одноногие, покалеченные пойдут, а не заворотят. Хватит. Невозможно, чтобы заворотили, не позволим. Не на тех нарвались.
- Четыре года - куда больше? - закивала Василиса Премудрая. - И мы тут поизносились. Надька не пропустила:
- Че-то по тебе не видно, что ты поизносилась.
- Ох, Надежда... Кто бы тебе язык укоротил? Серьезный разговор идет, а она свои колючки тычет.
- И нам досталось, - подхватила Лиза. - Верно, бабы, досталось? Тошно вспоминать. В колхозе работа - это ладно, это свое. А только хлебушек уберем - уж снег, лесозаготовки. По гроб жизни буду помнить я эти лесозаготовки. Дорог нету, кони надорванные, не тянут. А отказываться нельзя: трудовой фронт, подмога нашим мужикам. От маленьких ребят в первые годы уезжали... А кто без ребят или у кого постарше - с тех не слазили, пошел и пошел. Настена он ни одной зимушки, однако, не пропустила. Я и то два раза ездила, на тятю тут ребятишек бросала. Навалишь эти лесины, кубометры эти, и стяг с собой в сани. Без стяга ни шагу. То в сугроб занесет, то еще что - выворачивай, бабоньки, тужься. Где вывернешься, а где нет. Настена он не даст соврать: в позапрошлую зиму раскатилась моя кобыленка под горку и на завороте не справилась - сани в снег, набок, кобыленку чуть не сшибло. Я билась, билась - не могу. Из сил выбилась. Села на дорогу и плачу. Настена сзади подъехала - я ручьем заливаюсь, реву. - На глаза у Лизы навернулись слезы. - Она пособила мне. Пособила, поехали вместе, а я никак не успокоюсь, реву и реву. - Еще больше поддаваясь воспоминаниям, Лиза всхлипнула. - Реву и реву, ниче не могу с собой поделать. Не могу.
- Лиза, Лиза! - останавливая ее, позвал Максим.
- Не буду, Максимушка, не буду. Это я от дурости. Вы разговаривайте, я не буду. - Она ушла в куть и тут же вернулась, встала на то же место, у края застолья. - А облигации? - напомнила она, растревожившись и не в состоянии сразу остановиться. - Последнюю картошку весной в Карду леспромхозовским возили продавать - только бы рассчитаться, на что подписались, только б фронту подмогчи. Все, думаем, легче им там хоть сколько будет. А ты тут как-нибудь, в нас не стреляют, не убивают. Да чтоб ему, фрицу проклятому, и на том свете покою не было. Пускай ему отломится за все, за все наши мучения.
- Кто из нас, непонятно, - я или ты сегодня мужика дожда-лася? - спросила, оборачиваясь к Лизе, Надька.
- Я, Надька, я. Больше не буду.
- У нас все шиворот-навыворот, - обиженно загудел осоловевший Нестор. - Что за народ! На войну мужиков провожали - пели, а встречаем - как на похоронах. Хватит нам Надьку слушать, давайте песню.
Надька шевельнулась, но ответить не успела. Лиза за спиной у Настены полным, чуть подрагивающим от волнения и слез голосом начала "Катюшу". Ей подтянули, и в числе первых подтянул Иннокентий Иванович. Лишь старики у стенки тихонько бормотали меж собой. Пела Василиса Премудрая, пел Максим, размахивал руками Нестор. Отстав, вступила Надька и вдруг сорвалась, уронила на стол голову и затряслась в рыданиях. Лиза обняла ее сзади за плечи и подняла "Катюшу" еще выше, песня не споткнулась, даже когда вслед за Надькой громко, навзрыд заплакала Вера Орлова. Надька оторвала от стола голову, взяла стоящий перед Настеной стакан с самогонкой, залпом выпила и, не вытирая слез, снова запела.