- Знамо дело.
- Что ты, что ты, плетня... Мужа схоронила, сама не могу...
Маня против этого не возражала.
Значит, об Альке вести, догадалась Пелагея, и так ей вдруг легко стало, будто лето спустилось в избу.
Она быстро встала с постели.
- Вот ведь какое со мной горе! Гостья пришла, а я лежу как бревно. Ты уж прости, прости меня, Марья Лрхиповна, недотепу, - неожиданно для себя заговорила она своим прежним, полузабытым голосом, тем самым обволакивающим и радушным голосом, против которого никто, даже сам Петр Иванович, не мог устоять. - Все одна да одна, совсем из ума выжила. Нет, нет, Марья Архпповна! Мы сейчас за самоварчик да за рюмочкупраздник сегодня. Да ты кури, кури, Маша, не стесняйся. Я, бывало, когда хозяин во здоровье был, сама покупала папиросы. Да сапожки-то, может, снять, не томи ты свою ножку, я валенки теплые с печи достану...
Новость, которую поведала Маня (конечно, после того, как опрокинула три рюмки, - Пелагея сразу поняла, что насухо из старухи ничего не вырвешь), превзошла все ее ожидания: Альке сельсовет выслал справку на паспорт.
- Да ты не врешь, Маша? Не перепутала чего? - переспросила Пелагея и-не могла удержаться-всплакнула: ведь из-за этой самой справки она жизнь себе укоротила, можно сказать, даже в постель слегла. К губану ходила, колхозного председателя молила, Петра Ивановича жалобила-все без толку. "Не то время сейчас, - сказал ей Петр Иванович. - Поворот молодежи в сторону деревни даден. Подожди". А как же ждать? Девка в городе и без паспорта-да это хуже, чем в глухом лесу заблудиться.
И вот спала гора с плеч-Алька с паспортом.
- Да когда это было-то? - все еще до конца не веря, опять стала
допытываться Пелагея.
- Позавчерась.
- Позавчерась? И у тебя хватило терпенья, Марья Архиповна, утаивать такую весть от матери?
- Матерь-та эта еще не знаешь, как и встретит...
- Ну, ну, - живо замахала руками Пелагея, - чего старое вспоминать. На солнце и на то затемненье находит, а наш брат-баба глупая... Говори, говори, Марья Архиповна!
- Да чего говорить-то? Василий Игнатьевич вчерась в лавке сказывал. "Совсем, говорит, уплыла от нас девка.
Военная часть справку требует..."
- Ну и дали справку-то?
- Да как не дашь-то? Говорю, - армия требует...
- Армия?.. - повторила с раздумьем Пелагея. - Дак ведь это он, Владик, хлопочет... Ей-богу, Маша! Господи! - воскликнула Пелагея и прослезилась. - Вместях, значит? Вдвоем? А я-то все времечко убиваюсь, места не могу себе прибрать...
- Матерь, - многозначительно заметила Маня.
- Хотела бы, хотела бы я на ихнее счастье посмотреть, - мечтательно разоткровенничалась Пелагея. - Да нет, не ускочишь. Как на привязи сидишь у болезни. А та сука сама не догадается письма написать. Вот ведь какие нынче деточки-то пошли. Матерь вынь да положь, когда припрет, а когда у них все хорошо да ладно, они о матери-то и не вспомянут...
Маня, утешая Пелагею, сказала, что письмо придет, никуда не денется и что раньше Альке и писать было не о чем-только мать расстраивать, раз с паспортом нелады, Потом вдруг предложила:
- А терпежу нету-выписывай командировку. В два счета слетаю.
- Ты? В город?
- А чего? Обрисую положенье. Все как есть.
Пелагея строго поджала губы-это уж всегда, когда ей надо было на что-то решиться. При этом она быстро прикинула, во что может обойтись ей Манина поездка.
Рублей в сорок. Дорого. Чуть ли не месячная зарплата па пекарне. А с другой стороны, подумала она, что деньги?
Неужели ее собственный покой ничего не стоит?
- Рублен двадцать пять дам, - сказала осторожно Пелагея.
- За четвертак в город? Шлепай сама! - Маня-большая быстро и деловито начала загибать пальцы: - Билет туда да обратно семнадцать шестьдесят. Так? Пить-исть надо? Фатера да суточные положено? Ну и хоть небольшие северные-на сугрев старухе... - Маня хихикнула.
После недолгих торгов сошлись на тридцати пяти рублях, не считая, конечно, подорожников, которые напечет Пелагея.
* * *
Маня ездила в город девять дней-на целых три дня больше, чем они договаривались, - и Пелагея последние ночи почти не спала. Все передумала. Самые худые мысли допускала об Альке.
А тут еще завернули морозы. Где старушонка? Уехала в кирзовых сапогах, налегке-не свалило ЛЕГ в дороге?
Наконец вернулась Маня.
В избу вошла-ни дать ни взять чучело огородное: фуражка военная со светлым козырьком поверх шализавязухи, рукавицы-с крупного мужика-по локоть, какая-то шубешка драная шерстью наружу... В общем, как догадалась Пелагея, вешала на себя все, что давали сердобольные люди.
Пелагея вмиг преобразила старуху: на ноги теплые валенки с печи, телогрею собственную дала, тоже заранее нагретую на печи, а затем и стопку белой. Как самой дорогой и желанной гостье.
-- Ну как она? - нетерпеливо спросила, когда сели к столу. (Самовар уж кипел-третий день с утра до ночи стоял под парами.)
- Хорошо живет. На большой! - ширнула простуженным носом Маня и для убедительности подняла прокуренный палец. - Фицианкой работает.
- Кем, кем?
"- Фицианкой, говорю. С подносом со светлым бегает.
У Пелагеи погасли глаза.
- Ох, Алька, Алька! Нету у нас с тобой счастья. Что уж тут хорошего-с подносом бегать...
- А чего нехорошего-то? Там ведь не у нас-чего хватил, и ладно. Под музыку лопают...
- Под музыку?
- Ну! Поедят, поедят, попляшут, чтобы утряску продуктам в брюхе
сделать, да снова за стол...
- Дак это она не в том... не в сторани, где мужики выливают?
Маня коротко кивнула.
- В сторани.
- Ну, а как она из себя-то? Видом-то как? - продолжала допытываться Пелагея.
- А чего видом-то... Работа не пыльная... И деньги лопатой загребает...
- Плети-ко... Кто это там такой щедрый?
- Есть в городах народ. А особенно ежели он выпимши да перед ним задом вертят...
- Задом вертят? и Ллька вертит? Да что она, одичала?
- Сторан, - с умственным видом пояснила Маня. -
Положено. Чтобы человек, значит, за свои любезные полное удовольствие получил...
- Ну уж это не дело, не дело, - сказала с осуждением Пелагея и,
обращаясь не столько к старухе, сколько к себе, спросила: - Да куда Владик-то смотрит? Он-то как позволяет?
И вот тут-то и посыпалось на Пелагею одно за другим:
Владика Маня не видела... На фатере у Альки не была...
Как живут молодые-не знает...
- Да чего ты и знаешь-то-вскипела Пелагея. - Зачем я тебя посылала? Да ты, может, и в городе-то не была?
Нет, в городе, заверила ее Маня, была. И в "стораии"
была. А ежели домой ее Алька не приглашала, то как будешь врать?
- Молодые... - по своему объяснила Алькино негостепрнимство Маня. - Не до старухи дело...
Да, не бог весть как много поведала Маня об Альке и ее городском житье-бытье (даже насчет беременности ничего толком не сказала), а вот что значит материнское сердце-успокоилось немного, и Пелагею снова потянуло на жизнь.
Первым делом она все перемыла да перечистила-самовары, рукомойник медный, таз (любила, чтобы все в избе горело), - затем принялась за просушку нарядов.
Нарядов-ситцевых и шелковых отрезов, шалей летних и зимних, платков, платьев, юбок-у Пелагеи были сундуки и лукошки, и для нее не было большей радости, чем летом, в солнечный день, все это яркое, цветастое добро развесить по своей усадьбе.
Нынче из-за болезни Павла наряды не сушили. И вот пришлось это делать сейчас, в самое хмурое время, потому что нельзя откладывать до тепла - запросто может все пропасть.
В натопленной избе было жарко и душно, пахло залежалыми ситцами, красками, а Пелагея блаженствовала.
Она вынимала очередной отрез из сундука, шумно развертывала его, пробовала на ощупь, на нюх, на зуб, затем вешала на веревку, натянутую под потолком.
А по вечерам у нее была другая радость-приходила Маня-большая пить чай, и они разговаривали. Обо всем.
О том, что делается в большом мире, в районе, в своей деревне. Старуха все знала, везде бывала, а уж если начнет топтать да лягать кого-заслушаешься.
Больше всех от Мани-большой доставалось семье Петра Ивановича, ее она терпеть не могла, потому что, как ни старалась, как ни изворачивалась, не нашла лаза в ихний дом, и Пелагея не останавливала старуху. А чего останавливать? Не все в чести ходить Петру Ивановичу, пускай и ему маленько почешут бока. Разговор у них обычно начинался так:
- Ну, видела нашу красавицу? - спрашивала Пелагея?
- Каку?
, - Каку-каку... Ясно каку-Антониду Петровну...
Тут темное морщинистое лицо Мани передергивалось, как от изжоги: она почему-то особенно яростно невзлюбила тихую и беззлобную Тонечку.
- Нашла красавицу. Ни рожи ни кожи... Как уклея сухая...
- Нет, нет, Марья Архиповна, - притворно возражала Пелагея. - Не говори так. Неладно. Всем люба Антоцида Петровна. Кого хошь спроси...
- Да чего спрашивать-то, когда я сама ощупку сделала! Тут недавно в клуб зашла... Мельтешится с зажигалками...
- С кем, с кем? - переспрашивала Пелагея.
- С зажигалками, говорю, с девочошками-ученицами... И сама-то
зажигалка. За пазухой-то небольно. Разве что ватки сунет - какой бугорок подымется...
- Ватки? - удивленно округляла глаза Пелагея. - Вишь ты, мода-то нынче какая. Ватку за пазуху суют...
И красиво с ваткой-то?
Маня дальше не выдерживала-вскакивала, начинала плеваться, бегать по избе, а уж насчет речей и говорить не приходится: всю грязь выливала на дочь Петра Ивановича.
Впоследствии, когда Пелагея опять отказала Маиебольшой, она частенько и с раскаянием вспоминала эти постыдные разговоры со старухой, и ей все казалось, что именно за это злоязычие наказал ее бог. И как наказал?
Через кого? А через ту же самую Тонечку.
Однажды в полдень, незадолго до Нового года, когда Пелагея развешивала у себя в комнате крепдешиновые отрезы-к этой материи она была особенно неравнодушна, - к ней забежала продавщица Окся.
- По плюшевкам скучала-привезли! - с ходу объявила Окся.
Пелагея не знала, как и благодарить Оксю: у всех замужних женщин были теперь плюшевые жакеты, а она три года не может достать. Прошли те времена, когда продавцы сами на дом приносили ей товары.