Три рыбы: щука свежая, речная, хариусы-по фунту каждый, семга; три каши, три киселя; да мясо жирное, да мясо постное-нельзя Павлу жирного есть; да консервы тройные.
И вот сердце загорелось-все выставила. Нате, лопайте! Пускай самые распоследние гости стравят, раз свои побрезговали. Правда, звено красной - три дня мытарила за него на огороде у Игнашки-денежки - она сперва не вынесла. А потом, когда опоясала с горя второй стакан, и семгу бросила на потраву...
Не стесняясь чужих людей, она безутешно плакала, как малый ребенок, питом вскакивала, начинала лихо отплясывать под разнобойное прихлопыванье старушечьих рук, потом опять хваталась за вино и еще пуще рыдала...
Майя-большая, как кавалер, лапала раскрасневшуюся Альку. Та со смехом отпихивала ее от себя, била по рукам и под конец пересела к Мане-маленькой, которая низким, утробным голосом выводила свою любимую "Как в саду при долине...".
Вдруг Анисье показалось-в руках у Альки рюмка.
- Алька, Алька, не смей!
- Тетка, мы траву спрыскиваем. Я траву у Мани-маленькой торгую.
- Траву? - удивилась Анисья. И махнула рукой:
а, лешак с вами! Мне-то что.
- Да я не обманываю, Онисья, - с обидой в голосе заговорила
Маня-маленькая. - Когда я обманывала?
У меня трава-то чистый шелк.
Алька начала трясти ее темную пудовую руку. К ним потянулась
Маня-большая.
- Ну-ко, я колону. Может, и мне маленько отколется.
Отколется, Матреха?
- Куда от тебя денешься? Выманишь...
Маня-большая, довольная, подмигивая, закурила, а Маня-маленькая опять зарокотала:
- Травка-то у меня хорошая, девка. Надо бы до осени подождать. В травке-то у меня котанушки любят гулять...
- Да твоим котанушкам по выкошенному-то огороду еще лучше гулять, - сказала Алька.
- Нет, не лучше. Травки-то им надо. Они из травки-то птичек
выглядыпают...
Маня-маленькая тяжко покачала головой и, обливаясь горючими слезами, затрубила на всю избу:
На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет...
Ее стала утешать Маня-большая:
- Давай дак не стони. Расстоналась... Вон к Описке и брат родной не зашел... В рожденье...
- Не трожь моего брата! - Тут к Анисье сразу вернулись трезвость. Она изо всей силы стукнула кулаком по столу, так, что посуда зазвенела. - Знаю тебя. Хочешь клин меж нас вбить. Не бывать этому!
- Алевтинка! Чего это она! Какая вожжа под хвост попала?
-Л ну вас! - рассердилась Алька. - Натрескались.
Одна белугой воет, другая чашки бьет.
Окончательно пришла в себя Анисья несколько позже, когда в избу
вломились празднично разодетые девки в сопровождении трех военных.
Тот, у которого на плечах были золотые полоски, быстрыми блестящими глазами обежал избу, воскликнул, подмигивая Мане-большой (за хозяйку принял):
- Гуляем, тетушки?
- Маленько, товарищ... Старухи пенсионерки... - Маня.большая икнула для солидности. - Советская власть...
Крепи оборону... Правильно говорю, товарищ?
- Уполне, - в тон ей ответил офицер, затем стал со всеми здороваться за руку.
- По-нашему, товарищ, - одобрила его Маня-большая и, повернувшись к Анисье, круто распорядилась: - А ты чего глаза вылупила? Не знаешь, как гостей принимают?
Место им досталось неважное - с краю, у комода, и не на стульях с мягкой спиночкой, а на доске-скрипучей полатнице, положенной на две табуретки.
Но Пслагея и этому месту была рада. Это раньше, лет десять-двенадцать назад, она бы сказала: нет, нет, Петр Иванович! Не задвигай меня на задворки. На задворках-то я и дома у себя насижусь. А я хочу к оконышку поближе, к свету, чтобы ручьем в оба уха умные речи текли. Да лет десять-двенадцать назад и напоминать бы не пришлось хозяину-сам стал бы упрашивать. А она бы еще так и покуражилась маленько.
Но ведь то десять-двенадцать лет назад! Павел тогда бригадир, самой ей в рот каждый смотрит - не перепадет ли буханка лишняя. А теперь незачем смотреть, теперь в магазинах хлеб не выводится. А ведь какова цена хлебу-такова и пекарихе. На что же тут обижаться?
Спасибо и на том, что вспомнил их Петр Иванович.
Когда от Петра Ивановича прибежал мальчик с записочкой, они с Павлом уже ложились спать. Но записочка ("Ждем дорогих гостей") сразу все изменила.
Петр Иванович худых гостей не позовет, не такой он человек, чтобы всякого вином поить. Перво-наперво будут головки: председатель сельсовета да председатель колхоза, потом будет председатель сельпо с бухгалтером, потом начальник лесопункта-этот на особицу, сын Петра Ивановича у него служит.
Потом пойдет народ помельче: пилорама, машина грузовая, Лнтоха-кошох, но и без них, без шаромыг, шагу не ступишь. Надо, скажем, дом перекрыть-походишь, гюкланяешься Аркашке-пилорамщику. А конюха взять. Кажись, теперь, в машинное время, и человека бесполезнее его нету. А нет, шофер шофером, а конюх конюхом. Придет зима да прижмет с дровами, с сеном-не Антохои, Антоном Павловичем назовешь.
Антониду с Сергеем, детей Петра Ивановича, они за столом уже не
застали: люди молодые-чего им томиться в праздник в духоте?
Хозяйка, Марья Епнмаховна, потащила было Пелагею на усадьбу-летнюю кухню показывать, - да она замотала головой: потом, потом, Марья Епимаховна. Ты дай мне сперва на людей-то хороших досыта насмотреться да скатерть-самобранку разглядеть.
Стол ломился от вина и яств. Петр Иванович все рассчитал, все усмотрел. Жена директора школы белого не пьет-пожалуйте шинпанского, Роза Митревна. Лет десять, наверно, а то и больше темная бутылка с серебряным горлышком пылилась в лавке на полке-никто не брал, а вот пригодилась: спотешила себя Роза Митревна, обмочила губочки крашеные...
Петр Иванович всю жизнь был для Пелагеи загадкой.
Грамоты большой нету, три зимы в школу ходил, должности тоже не
выпало-всю жизнь на ревизиях: то колхоз учитывает, то сельпо проверяет, то орс, а ежели разобраться, так первый человек на деревне. Не обойдешь!
И руки мягкие, век топора не держали, а зажмут-не вывернешься.
В сорок седьмом году, когда Пелагея первый год на пекарне работала, задал ей науку Петр Иванович. Пять тысяч без мала насчитал. Пять тысяч! Не пятьсот рублей.
И Павел тогда считал-считал, до дыр бумаги вертел - с грамотой мужик, - и бухгалтерша считала-пересчитывала, а Петр Иванович как начнет на счетах откладывать не хватает пяти тысяч, и все. Наконец Пелагея, не будь дурой, бух ему в ноги: выручи, Петр Иванович! Не виновата. И сама буду век бога за тебя молить, и детям накажу. "Ладно, говорит, Пелагея, выручу. Не виновата ты - точно. Да я, говорит, не для тебя это и сделал. Я, говорит, той бухгалтерше урок преподал. Чтобы хвост по молодости не подымала". И как сказал-так и сделал.
Нашлись пять тысяч. Вот какой человек Петр Иванович!
Самым важным, гвоздевым гостем сегодня у Петра Ивановича был Григорий Васильевич, директор школы.
Его пуще всех ласкал-потчевал хозяин. И тут голову ломать не
приходилось-из-за Антониды, Антонида в школе служить будет-чтобы у нее ни камня, ни палки под ногами не валялось.
А вот зачем Петр Иванович Афоньку-ветеринара отличает, Пелагее было непонятно. Афонька теперь не велика шишка, не партейный секретарь, еще весной сняли, шумно сняли, с прописью в районной газетке, и когда теперь вновь подымется?
А в общем, Пелагея недолго ломала голову над Афонькой. До Афоньки ли ей, когда кругом столько нужных людей! Это ведь у Сарки-брюшины, жены Антохи-конюха (вот с кем теперь приходится сидеть рядом!), никаких забот, а у нее, у Пелагеи, муж больной - обо всем надо самой подумать.
И вот когда председатель сельсовета вылез из-за стола да пошел
проветриться-и она вслед за ним. Встала в конец огородца - дьявол с ним, что он, лешак, рядом в нужнике ворочается, зато выйдет-никто не переймет.
А перенять-то хотели. Кто-то вроде Антохи-конюха - его, кажись, рубаха белая мелькнула - выбегал на крыльцо.
Да, верно, увидел, что его опередили, - убрался.
Ну и удозорила - и о сене напомнила, и об Альке словцо закинула. С сеном-вот уж не думала-оказалось просто. "Подведем Павла под инвалидность, как на колхозной работе пострадавши. Дадим участок".
А насчет Альки, как и весной, о первом мае, начал крутить:
- Не обещаю, не обещаю, Пелагея. Пущай поробит годик-другой на скотном дворе. Труд-основа...
- Да ведь одна она у меня, Василий Игнатьевич, - взмолилась Пелагея. - Хочется выучить. Отец малограмотный, я, Василий Игнатьевич, как тегера темная...
- Ну, ты-то не тетера.
- Тетера, тетера, Вася (тут можно и не Василий Игнатьевич), голова-то смалу мохом проросла (наговаривай на себя больше: себя роняешь-начальство подымаешь).
Председатель - кобелина известный - потянул ее к себе. Пелагея
легонько, так, чтобы не обидеть, оттолкнула его (не дай бог, кто увидит), шлепнула по жирной спине.
- Не тронь мое костье. Упаду - не собрать.
- Эх, Полька, Полька... - вздохнул председатель. - Какие у тебя волосы раньше были! Помнишь, как-то на вечерянке я протащил тебя от окошка до лавки? Все хотелось попробовать - выдержат ли? Золото - не косу ты носила.
- Давай не плети, лешак, - нахмурилась Пелагея. - Кого-нибудь другого таскал. Так бы и позволила тебе Полька...
- Тебя! - заупрямился председатель.
- Ну ладно, ладно. Меня, - согласилась Пелагея.
Чего пьяному поперек вставать.
И вдруг почувствовала, как слегка отпотели глазаслез давно нет, слезы у печи выгорели. Были, были у нее волосы. Бывало, из бани -выйдешь - не знаешь, как и расчесать: зубья летят у гребня. А в школе учитель все электричество на ее волосах показывал. Нарвет кучу мелких бумажек и давай их гребенкой собирать...
Пелагея, однако, ходу воспоминаниям не дала-не за тем дожидалась этого борова, чтобы вспоминать с ним, какие у нее волосы были. И она снова повернула разговор к делу. Легко с пьяным-то начальством говорить: сердце наскрозь видно.
- Ладно, подумаем, - проворчал сквозь зубы председатель (головой-то, наверно, все еще был на вечерянке).