Ровно через три месяца редакционный сторож Андрей доложил мне о приходе "господина с кокардой".
-- Проси! -- сказал я.
Вошел Камышев, такой же краснощекий, здоровый и красивый, как и три месяца назад. Шаги его были по-прежнему бесшумны... Он положил на окно свою шляпу так осторожно, что можно было подумать, что он клал какую-нибудь тяжесть... В голубых глазах его светилось по-прежнему что-то детское, бесконечно добродушное...
-- Опять я вас беспокою! -- начал он, улыбаясь и осторожно садясь. -- Простите, ради бога! Ну что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?
-- Виновна, но заслуживает снисхождения, -- сказал я.
Камышев засмеялся и высморкался в душистый платок.
-- Стало быть, ссылка в огонь камина? -- спросил он.
-- Нет, зачем так строго? Карательных мер она не заслуживает, мы употребим исправительные.
-- Исправить нужно?
-- Да, кое-что... по взаимному соглашению...
Четверть минуты мы помолчали. У меня страшно билось сердце и стучало в висках, но подавать вид, что я взволнован, не входило в мои планы.
-- По взаимному соглашению, -- повторил я. -- В прошлый раз вы говорили мне, что фабулой своей повести вы взяли истинное происшествие.
-- Да, и теперь я готов повторить это же самое. Если вы читали мой роман, то... честь имею представиться: Зиновьев.
-- Стало быть, это вы были шафером у Ольги Николаевны?..
-- И шафером и другом дома. Не правда ли, я симпатичен в этой рукописи? -- засмеялся Камышев, поглаживая колено и краснея, -- хорош? Бить бы нужно, да некому.
-- Так-с... Ваша повесть мне нравится: она лучше и интереснее очень многих уголовных романов... Только нам с вами, по взаимному соглашению, придется произвести в ней кое-какие весьма существенные изменения...
-- Это можно. Например, что вы находите нужным изменить?
-- Самый habitus {общий вид (лат.).} романа, его физиономию. В нем, как в уголовном романе, все есть: преступление, улики, следствие, даже пятнадцатилетняя каторга на закуску, но нет самого существенного.
-- Чего же именно?
-- В нем нет настоящего виновника...
Камышев сделал большие глаза и приподнялся.
-- Откровенно говоря, я вас не понимаю, -- сказал он после некоторого молчания, -- если вы не считаете настоящим виновником человека, который зарезал и задушил, то... я уж не знаю, кого следует считать. Конечно, преступник есть продукт общества, и общество виновно, но... если вдаваться в высшие соображения, то нужно бросить писать романы, а взяться за рефераты.
-- Ах, какие тут высшие соображения! Не Урбенин ведь убил!
-- Как же? -- спросил Камышев, придвигаясь ко мне.
-- Не Урбенин!
-- Может быть. Humanum est errare {Человеку свойственно ошибаться (лат.).} -- и следователи несовершенны: судебные ошибки часты под луной. Вы находите, что мы ошиблись?
-- Нет, вы не ошиблись, а пожелали ошибиться.
-- Простите, я вас опять не понимаю, -- усмехнулся Камышев, -- если вы находите, что следствие привело к ошибке и даже, как я вас стараюсь понять, к преднамеренной ошибке, то любопытно было бы знать ваш взгляд. По вашему мнению, кто убил?
-- Вы!!
Камышев поглядел на меня с удивлением, почти с ужасом, покраснел и сделал шаг назад. Затем он отвернулся, отошел к окну и засмеялся.
-- Вот так клюква! -- пробормотал он, дыша на окно и нервно рисуя на нем вензель.
Я глядел на его рисующую руку и, казалось, узнавал в ней ту самую железную, мускулистую руку, которая одна только могла в один прием задушить спящего Кузьму, растерзать хрупкое тело Ольги. Мысль, что я вижу перед собой убийцу, наполняла мою душу непривычным чувством ужаса и страха... не за себя -- нет! -- а за него, за этого красивого и грациозного великана... вообще за человека...
-- Вы убили! -- повторил я.
-- Если не шутите, то поздравляю с открытием, -- засмеялся Камышев, все еще не глядя на меня. -- Впрочем, судя по дрожи вашего голоса и по вашей бледности, трудно допустить, что вы шутите. Экий вы нервный!
Камышев повернул ко мне свое пылающее лицо и, силясь улыбнуться, продолжал:
-- Любопытно, откуда вам могла прийти в голову такая мысль! Не написал ли я чего-нибудь такого в своем романе, -- это любопытно, ей-богу... Расскажите, пожалуйста! Раз в жизни стоит поиспытать это ощущение, когда на тебя смотрят, как на убийцу.
-- Убийца вы и есть, -- сказал я, -- и даже скрыть этого не можете: в романе проврались, да и сейчас плохо актерствуете.
-- Это совсем таки интересно -- любопытно было бы послушать, честное слово.
-- Коли любопытно, так слушайте.
Я вскочил и, волнуясь, заходил по комнате. Камышев заглянул за дверь и плотнее притворил ее. Эта осторожность выдала его.
-- Чего же вы боитесь? -- спросил я.
Камышев конфузливо закашлялся и махнул рукой.
-- Ничего я не боюсь, а просто так... взял да и взглянул за дверь. А вам и это понадобилось? Ну, рассказывайте.
-- Позвольте вам допрос сделать?
-- Сколько угодно.
-- Предупреждаю, что я не следователь и допрашивать не мастер; порядка и системы не ждите, а потому не извольте сбивать и путать. Прежде всего скажите мне, куда вы исчезли после того, как оставили опушку, на которой кутили после охоты?
-- В повести сказано: я пошел домой.
-- В повести описание вашего пути старательно зачеркнуто. Вы шли тем лесом?
-- Да.
-- И могли, стало быть, встретиться там с Ольгой?
-- Да, мог, -- усмехнулся Камышев.
-- И вы с ней встретились.
-- Нет, не встречался.
-- На следствии вы забыли допросить одного очень важного свидетеля, а именно себя... Вы слышали крик жертвы?
-- Нет... Ну, батенька, допрашивать вы совсем не мастер...
Это фамильярное "батенька" меня покоробило: оно плохо вязалось с теми извинениями и смущением, которыми началась наша беседа. Скоро я заметил, что Камышев глядел на меня снисходительно, свысока и почти любовался моим неуменьем выпутаться из массы волновавших меня вопросов...
-- Допустим, что в лесу вы не встретились с Ольгой, -- продолжал я, -- хотя, впрочем, Урбенину труднее было встретиться с Ольгой, чем вам, так как Урбенин не знал, что она в лесу, а стало быть, не искал ее, а вы, будучи пьяным и взбешенным, не могли не искать ее. Вы, наверное, искали ее -- иначе зачем же вам было идти домой лесом, а не дорогой... Но допустим, что вы ее не видали... Чем объяснить ваше мрачное, почти бешеное настроение в вечер злополучного дня? Что побудило вас убить попугая, кричавшего о муже, убившем жену? Мне кажется, что он напоминал вам о вашем злодействе... Ночью вас позвали в графский дом, и вы, вместо того, чтобы тотчас же приступить к делу, медлили до приезда полиции почти целые сутки и, вероятно, сами того не замечая... Так медлят только те следователи, которым известен преступник... Вам он был известен... Далее -- Ольга не назвала имени убийцы, потому что он был для нее дорог... Будь убийцей муж, она назвала бы его. Если она в состоянии была доносить на него своему любовнику-графу, то обвинить его в убийстве ей ничего бы не стоило: она его не любила, и он не был ей дорог... Любила она вас, и именно вы для нее были дороги... вас щадила она... Позвольте вас также спросить, почему это вы медлили задать ей прямой вопрос, когда она пришла в минутное сознание? К чему вы ей задавали совершенно не идущие к делу вопросы? Позвольте уж мне думать, что все это вы делали ради проволочки времени, чтобы не дать ей назвать вас. Ольга затем умирает... В своем романе вы ни полслова не говорите о впечатлениях, которые произвела на вас ее смерть... Тут я вижу осторожность: не забываете писать о рюмках, которые выпиваете, а такое важное событие, как смерть "девушки в красном", проходит в романе бесследно... Почему?
-- Продолжайте, продолжайте...
-- Следствие ведете вы безобразно... Трудно допустить, что вы, умный и очень хитрый человек, делали это не нарочно. Все ваше следствие напоминает письмо, нарочно писанное с грамматическими ошибками, -- утрировка выдает вас... Почему вы не осмотрели места преступления? Не потому, что забыли об этом или считали это неважным, а потому что ждали, чтобы дождь размыл ваши следы. Вы мало пишете о допросе прислуги. Стало быть, Кузьма не был вами допрошен до тех пор, пока его не застали за мытьем поддевки... Вам, очевидно, не было надобности впутывать его в дело. Почему вы не допросили гостей, кутивших с вами на опушке? Они видели окровавленного Урбенина и слышали крик Ольги, -- допросить их следовало. Но вы этого не сделали, потому что хотя бы один из них мог бы вспомнить на допросе, что вы незадолго до убийства отправились в лес и пропали. Впоследствии, вероятно, они были допрошены, но это обстоятельство было ими уже забыто...
-- Ловко! -- проговорил Камышев, потирая руки, -- продолжайте, продолжайте!
-- Неужели для вас недостаточно всего сказанного?.. Чтобы доказать окончательно, что Ольга убита именно вами, следует еще напомнить вам, что вы были ее любовником, любовником, которого променяли на презираемого вами человека!.. Муж может убить из ревности, любовник, полагаю, тоже... Засим перейдем к Кузьме... Судя по последнему допросу, бывшему накануне его смерти, он имел в виду вас; вы утерли руки об его поддевку, и вы назвали его сволочью... Если не вы, то зачем вам было прерывать допрос на самом интересном месте? Почему вы не спросили о цвете галстуха убийцы, когда Кузьма объявил вам, что он вспомнил, какого цвета этот галстух? Почему вы дали Урбенину свободу именно тогда, когда Кузьма уже вспомнил имя убийцы? Почему не раньше и не позже? Очевидно, вам нужно было взвалить на кого-нибудь вину, нужен был человек, который гулял бы ночью по коридору... Итак, Кузьму вы убили, боясь, чтоб он не назвал вас.
-- Ну, довольно! -- проговорил Камышев, смеясь, -- будет! Вы вошли в такой азарт и так побледнели, что, того и гляди, в обморок упадете. Не продолжайте. Действительно, вы правы: я убил.
Наступило молчание. Я прошелся из угла в угол. Камышев сделал то же самое.
-- Я убил, -- продолжал Камышев, -- вы поймали секрет за хвост, -- и ваше счастье. Редкому это удастся: больше половины ваших читателей ругнет старика Урбенина и удивится моему следовательскому уму-разуму.