- Полюбился ты мне, Капитон! - повторял он. - Жаль в Сибирь тебя отпускать...
- Даст бог, еще вернемся... - как-то глухо ответил Капитон, глядя в угол. - Не на смерть прощаемся.
Егор Иваныч как-то разом оборвал разговор и начал прощаться. Агния Ефимовна проводила их в сени. Она не проронила в течение разговора ни одного слова и простилась молча. Когда Капитон шел по скитскому двору, он чувствовал как-то всей своей спиной, что Агния Ефимовна смотрит на него. Подходя к игуменской келье, он не вытерпел и оглянулся: она действительно стояла в дверях, прислонившись к косяку головой, точно оглушенная.
"Этакая змея подколодная!.. - думал Егор Иваныч, поднимаясь по игуменской лестнице на крылечко. - Съесть готова глазищами. Вон как замутила Капитона-то..."
Честная мать Анфуса что-то разнемоглась и приняла гостей, лежа на лавочке. Около нее сидела Аннушка. Когда Капитон вошел в игуменьину келью, он почти никого и ничего не видел. Да и какое было ему дело до кого-нибудь...
- Што вы больно долго собираетесь-то? - тихим голосом спрашивала мать Анфуса. - Долгие-то сборы не всегда к добру...
- Да уж такое дело, мать Анфуса, што скоро его не повернешь, - объяснял Егор Иваныч. - Не шутки шутить едем. Вот снежок выпадет, тогда мы и укатим по первопутку. Так и партия снаряжена... Всего-то, может, недельки с две и жить здесь осталось.
Последняя фраза произвела на девушку неожиданное действие. Она припала к отцу своей головкой и горько заплакала.
- Ты это о чем, глупая? - упавшим голосом спрашивал Егор Иваныч, гладя русую головку. - К весне вернемся... Ну, о чем?
- Так, тятя...
Этот прилив дочерней нежности сразу вышиб Егора Иваныча из делового настроения, и он умоляющими глазами посмотрел на мать Анфусу.
- Аннушка, ступай к себе! - строго проговорила старуха. - Нечего тебе здесь делать...
Девушка горячо обняла отца и с глухими рыданиями выбежала из комнаты. Егор Иваныч поднялся, сделал несколько шагов и, пошатываясь, остановился у окна. По его лицу градом катились слезы. Капитон все время сидел, опустив голову, и разглядел Аннушку только тогда, когда пробежала мимо него. Пред ним мелькнуло это заплаканное девичье лицо, как чудный молодой сон. Теперь Капитон смотрел с удивлением на всхлипывавшего Егора Иваныча и ничего не мог понять.
- Будет тебе блажить, Егор Иваныч! - ворчала мать Анфуса. - Слава богу, не маленький... И девку разжалобил и сам нюни распустил!
В комнате наступила неловкая пауза. Слышно было только, как вздыхал Егор Иваныч, сдерживая душившие его рыдания.
- Ведь одна она у меня... - шептал он, не поворачиваясь от окна. - Как синь порох в глазу... Еще кто знает, приведет бог свидеться либо нет... Все под богом ходим. Ну, Капитон, едем домой!
Всю дорогу Капитон молчал и только изредка встряхивал головой, точно хотел выгнать какую-то неотвязную мысль. Уже подъезжая к городу, он проговорил:
- А ведь я не знал, што у тебя есть дочь, Егор Иваныч!
- А для чего бы я жить-то стал? Для нее и в тайгу еду... Может, бог и пошлет ей счастье...
После некоторой паузы Капитон заметил:
- А зачем квасишь девку в скиту?
Егор Иваныч посмотрел на Капитона и, к удивлению, заметил на его лице то упрямое выражение, когда он говорил "не хочу". Мудреный был человек Капитон.
V
Первый снежок послужил сигналом к отъезду. Егор Иваныч в последний раз приехал в скит на Увеке. Прощание с Аннушкой было самое трогательное. Старик уже не стыдился собственных слез.
- Смотри, Анна, ежели я помру в тайге, вот тебе вторая мать, - повторил Егор Иваныч несколько раз, указывая на честную мать Анфусу. - Слушайся ее, как меня... Она худу не научит.
- Тятенька, я тогда пострижение приму... - отвечала Аннушка, заливаясь слезами. - Нечего мне в мире делать!
Потом девушка была выслана, и старики занялись серьезным разговором.
- Рассчитал тебя Лаврентий Тарасыч? - спрашивала старуха.
- Как же, рассчитал... Прислал сто рублей.
- Это за сорок-то лет службы? Ведь ты без жалованья у него служил...
- И за это спасибо. Ну, да бог с ним... Вот Капитону прислал целых три тысячи, чтобы, значит, чувствовал. Такой уж особенный человек...
- Уж через число особенный-то...
Честная мать была как-то особенно задумчива и после деловых разговоров сообщила томившую ее заботу:
- Пали из Москвы слухи, Егор Иваныч, што позорят нашу обитель никонианы. Строгости везде пошли. Головушка с плеч - вот какая забота прикачнулась.
- Никто, как бог, честная мать...
Когда Егор Иваныч зашел проститься к Густомесову, Агния Ефимовна встретила его с опухшими от слез глазами.
- О чем это ты разгоревалась так, матушка? - удивился Егор Иваныч, здороваясь.
- А уж мое дело!.. Тебя просить не буду, штоб пожалел! - отрезала Агния Ефимовна. - Ступай к слепому черту.
Сам Густомесов тоже держал себя как-то странно и все говорил о Капитоне:
- Вот как он мне поглянулся, Егор Иваныч, твой-то Капитон. Помру, пусть Агнюшка замуж за него идет... Деньги-то ведь все я ей оставлю. Пусть повеселятся да меня вспоминают... Хе-хе! У молодых-то мысли в голове, как лягушки сивчут.
- Не ладно ты говоришь, Яков Трофимыч... Только напрасно Агнию Ефимовну обижаешь.
- Я? Обижаю?.. Да ведь она меня любит, моя голубушка, а любя, все терпят. Она меня любит, Агнюшка, а я Капитона люблю. Хе-хе!..
Егор Иваныч с тяжелым чувством оставил густомесовский флигелек. Нехорошие слова говорил Яков Трофимыч и совсем не к лицу. Провожая его, Агния Ефимовна шепнула:
- Скажи поклончик Капитону Титычу... скажи, что буду богу за него молиться.
- Ах, Агния Ефимовна, Агния Ефимовна! Себя-то пожалей, а об Капитоне позабудь: ветер в поле, то и Капитон для тебя.
Агния Ефимовна только улыбнулась сквозь слезы. Тоже выискался советчик: себя пожалей...
Долго простояла Агния Ефимовна в дверях сеней, похолодела вся, а уходить не хотела. Вот и Егор Иваныч скрылся давно, и снежок падает, мягкий такой да белый, а она все стояла, стояла и стыла от щемившей ее тоски. Господи, хоть бы умереть!.. Ведь другие умирают же, а она должна жить. Закроет глаза Агния Ефимовна и видит Капитона, руками к нему тянется, какие-то ласковые слова говорит... И сердце обмирает, и голова кружится, и страшно делается... А там, из горницы, доносится старческое ворчание: "Агнюша, где ты? Агнюша!.." Агния Ефимовна знала вперед, что теперь начнутся умоляющие ноты, потом слезливые, потом угрожающие: "Агнюша, голубушка, маточка... ах, Агнюша!"
Она вернулась в горницу вся холодная, продрогшая. Старик схватил ее за руку и сейчас же ощупал лицо.
- Ты плакала? Об нем плакала? О, змея подколодная!..
Он захрипел от бессильного гнева, а она вся дрожала, чувствуя, как эта мертвая рука опять тянется к ее лицу.
- Убить тебя мало... задушить... изрезать на мелкие части... растерзать!..
Она молчала и только закусила губы, когда старик начал ломать ее тонкую руку. Потом этот порыв ярости сменился нежностью, что еще было хуже.
- Агнюша, миленькая... голубка... Ведь ты любишь меня? Потерпи еще малое время: скоро я помру... пожалей старика... Ну, любишь? Агнюшка, маточка... слезка моя!.. Умру, все тебе оставлю! Поминай старика...
Она молчала.
Старик оттолкнул ее и дико захохотал.
- Прочь от меня, дьявол!.. Ха-ха!.. Ты о нем думаешь, о Капитоне... Вся ты одна ложь и скверна! И думай, а Капитон на другой женится! Другую будет ласкать-миловать. Ха-ха!.. Завидно тебе, маточка, ох, как завидно, а ничего не поделаешь! Здоровый он, Капитон-то, молодой, кровь с молоком, глаза, как у ясного сокола, и все другой достанется... Другая-то и будет заглядывать в соколиные глаза, другая будет разглаживать русые кудри... Другая порадуется за тебя, Агнюшка, а ты вот со мной горе горевать будешь!
Ответом были глухие рыдания.
- Агнюша, где ты?.. Агнюша, подойди ко мне... Агнюша, не убивайся: скоро я помру, маточка!
Слепой поднялся и, протянув руки вперед, пошел на глухие всхлипывания. И вот опять тянутся к ней эти холодные руки, опять они ощупывают ее лицо, а она сидит и не может шевельнуться. Яков Трофимыч присел на лавку рядом с ней, обнял и припал своей лысой головой к ее груди. Эти ласки были тяжелее вечной брани, покоров и ворчания. Она вырвалась. Сейчас ее сквернили эти руки.
- Нет, не надо... Убей меня лучше! - глухо шептала она. - Ничего я не знаю... ничего мне не нужно... Тошно, тошно, тошно!..
- Агнюша, маточка...
- Не подходи ко мне! Я... я... я ненавижу тебя... я сама тебя убью... отравлю... изведу...
- Агнюшка! Миленькая!..
И эта пытка продолжалась целых десять лет, бесконечных десять лет!..
Густомесов выбился в люди из приказчиков одного богатого сальника. Молва гласила, что он ограбил хозяина, когда тот умирал в степи. Это было началом. А затем Густомесов развернулся уже самостоятельно. Он повел широкое дело со степью, скупая сало, кожи и целые гурты курдючных баранов. Неправедные денежки вернулись сторицей, и Густомесов уже немолодым задумал жениться. Для этой цели он нарочно отправился в поволжские скиты и там высмотрел себе сиротку-девушку, тоненькую, бледненькую, но писаную красавицу. Ей едва минуло шестнадцать, а ему было уже за тридцать. Вывезя молодую жену на Урал и поселившись с ней в Сосногорске, Густомесов от сального дела оставил один салотопный завод, а поездки в степь бросил. У него был уже свой кругленький капитал, и он пустил его в оборот другим путем. В описываемое нами время в Сосногорске не было ни банков, ни ссудных касс, и Густомесов начал давать деньги "под проценты". Нуждающихся всегда довольно, особенно в торговом мире, и эта операция дала Густомесову гораздо больше, чем даже темное дело со степью, когда он покупал сало и баранов на фальшивые ассигнации. В каких-нибудь пять лет капитал утроился, но именно в этот момент он ослеп и должен был по возможности ликвидировать все дела и жить на проценты. Последнее было не трудно сделать, но несчастье заставило изменить весь образ жизни, и Густомесов переехал с молодой женой в скиты на Увеке.