Указ тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 22-го ноября 1752 г (Прим. автора.)
"с резолюции митрополита Селиверста" предписано закащику "самому отобрать нужные по этому делу показания от причта градо-богоявленской церкви и доставить оные не в томскую воеводскую канцелярию", которая ожидала этих сведений, а "на архипастырское благоусмотрение его преосвященства".
При таких проволочках все следы совершенного убийства, разумеется, исчезли, и дело "предано воле Божией"; а в новом указе митрополита Селиверста (от 22 ноября 1752 г.) сибирское духовенство получило ещё "наикрепчайшее подкрепление неподчиненности своей, узаконенное митрополитом Арсением в указе 22 июля 1742 года". Сибирское духовенство "подкреплялось" и заняло такую позицию, что общее правосудие для него ничего не значило.
Так и продолжалось до 1762 года, когда Екатерина II назначила в Сибирь губернатором бригадира Чичерина, которого одни с любовью величали "батюшкой", а другие с ужасом называли "бешеным конём".
Тут пошло другое.
XIX
Денис Иванович Чичерин был человек не злой и даже, может быть, добрый, но гордый, заносчивый и пылкий: спорить с ним было не легко, да и дух правительства в это время переменился и не давал более преферанса "духовным командирам над светскими".
Денис Ив. Чичерин, капитан сем<ёновского> полка, при восшествии им<ператора> Петра III "отставлен премьер-майором, но не долго находился в бездействии: имп<ератрица> Екатерина II, переименовав его в бригадиры, определила губернатором в Сибирь. Пользовался особенным доверием монархини" (Слов<арь> достоп<очтенных> люд<ей> р<азных> з<ваний>, т. V) (Прим. автора.)
Чичерин мог остановить дерзость и находил в этом своё удовольствие: он приехал в Тобольск "с превеликою пышностию", и застал здесь на митрополичьей кафедре Павла Конюскевича.
Павел Конюскевич был митрополитом в Тобольске с 1758 по 1768 г. Вместе с Чичериным служил в Тобольске шесть лет (с 1762 по 1768). (Прим. автора.)
О Чичерине в Сибири, разумеется, знали и чиновные люди, ожидали его "с притрепетом" и говорили, что он "ужасно себя покажет", но духовные "небрегли, уповая на законы Арсениевы". Знатоки жизни обращали внимание на то, что Чичерин перед этим был в немилости и "долго находился в бездействии", а между тем очень любил властвовать, и потому, как бы взалкав, теперь "скоро себя вознаградит за всё терпение". При этом уверяли, будто он получил от монархини безмерные полномочия и "волен на всех в жизни и смерти". Рассказывали также чудеса о его великом богатстве и царственной щедрости: "кто ему угодит, он того в дворяне произведёт и золотом засыплет". А Денис Иванович знал, что ему предшествует такая выгодная молва, и сделал так, что превзошёл, все слухи, предшествовавшие его прибытию в Тобольск. Он поразил Сибирь своим вступлением в её пределы. Одной прислуги с ним приехало полтораста человек, - в числе которых были гайдуки, скороходы, конюхи и повара. Сам он въехал в богатейшей карете, за которою следовал "штат", состоявший из лиц военных и гражданских, и, вступив в дом, никого из духовных особ к себе не позвал и сам к митрополиту не поехал и даже объявил, что "не желает иметь с ним знакомства". С первого же дня своего приезда Чичерин стал приглашать к своему столу "ежедневно не менее как по тридцати сторонних особ из разных сословий, а в нарочитые дни и более", но ни разу не позвал митрополита или кого-нибудь из духовенства. В обхождении со всеми он тоже был прост и обо всех участливо узнавал, кому как живется, но об одном митрополите ничего не хотел знать. Митрополит Павел почувствовал обиду от этого пренебрежения, но ещё не сробел и надеялся дать Чичерину урок и заставить его понять, что духовное величие выше плотского: митрополит скрыл обиду на сердце своём, терпел до "торжественного именитого дня Александра Невского" и в тот день собрался служить с великою пышностью, чтобы напомянуть людям и о своём величии. Говорили, будто бы он намеревался даже чем-то "уловить Чичерина в несоблюдении" и хотел произнесть ему обличение; но все эти намерения митрополита остались невыполненными, а Чичерин страшно восторжествовал. Дело было в том, что это рассчитанное столкновение произошло в орденский день того самого ордена, которого Чичерин был кавалером и "имел его одеяние". А потому едва митрополит начал своё торжественное служение, незаметно чем превосходящее обыкновенное архиерейское служение, как на площади Тобольска открылось никогда ещё здесь не виданное и поразительное зрелище: это было шествие, которое совершал сам Денис Иванович Чичерин, "облечённый в орденскую мантию" (которую простой народ называл "мантилией"). Он шествовал в собор в сём величественном и никем до сей поры не виданном одеянии, сопутствуемый военными и гражданскими чиновниками в расшитых мундирах, а за ними всё множество людей, которые успели собраться и следовали за великолепным выходом Чичерина. В городе все побежали смотреть на губернатора, и смятение, сделавшееся по этому случаю, проникло даже в храм, где служил архиерей, и здесь, как заслышали, что по улице идёт губернатор "в мантилье", все выскочили из Церкви и гурьбою повалили встречать и сопровождать Чичерина в мантии... Митрополит остался в храме с одними своими сослужащими, да и из тех нашлись легкомысленники, которые бросились к окнам и всё позабыли, смотря на Чичерина, который казался им "совсем как карточный король". Зрелище это имело какое-то ошеломляющее влияние на тобольцев. Говорят, что когда "Чичерин в мантилии" и со свитою из военных и гражданских чинов прошёл уже весь путь от своего дома до собора и поднимался на всходы храма, то растерявшиеся звонари, не зная, как им поступать, подняли трезвон, а народ вопрошал: "неужели ещё Соломон более сего был в славе своей"? И в храме люди будто уже "ни пения, ни молитв не слыхали, а единственно только великолепию вельможи дивились". По окончании же службы, когда Чичерин обратился к выходу, "не удостоив говорить со владыкою", то все люди опять и устремились за своим пёстрым "карточным королем" и не ожидали владыческого благословения. Так всех пленило и увлекало показанное Чичериным великолепие, перед которым благочестие города Тобольска не устояло, и люди обнаружили всю свою суетность!
"Народ рукоплеща" проводил батюшку Дионисия Ивановича до его губернаторского дома или "дворца", и по пути многие "ловя лобызали его руки, кои он простирал им из мантии".
Об этой "мантии", или "мантилии", в которой Чичерин сделал "орденское шествие", рассчитанное на то, чтобы импонировать тобольскому митрополиту Павлу Конюскевичу, упомянуто у Бантыша-Каменского, но указание, кажется, не обстоятельно и сбивчиво. Чичерин приехал в Сибирь в 1762 г., а в 1765 получил орден св. Анны, тогда ещё голштинский; орден же Александра Невского дан ему в 1785. Митрополит же Павел "спасовал" перед Чичериным и "уволился в Киев по обещанию в 1768 году". Следовательно, демонстративное "шествие", в виде короля, Чичерин мог произвесть не ранее 1765 года и, вероятно, был при том в "орденском одеянии" или в мантии св. Анны, а не Александра Невского, красная бархатная мантия которого на белом подбое установлена только в 1797 г. имп<ератором> Павлом при "улучшении одеяния" этого ордена. Чичерин тогда уже не жил (+1785). (Прим. автора.)
Потом же Чичерин "давал обед при громе музыки, орудий и неумолкаемой ружейной стрельбе".
Митрополит Павел увидал, что ему с таким противником не справиться: он более на Чичерина и не пошёл, а стал говорить о своём желании ехать в Киев на богомолье. Губернатор же забирал ретиво, и управление его многим нравилось; это было управление во вкусе Гарун-Аль-Рашида: Чичерин вставал с постели в четыре часа утра и допускал к себе всех просителей без доклада, и решал сам дела всякого рода без исключения. Такое судбище у нас до сих пор имеет своих приверженцев. Чичерин выслушивал жалобщика и сейчас же посылал за ответчиком, а иногда и прямо сразу определял: кто прав, а кто виноват, и "правым оказывал скорее удовлетворение, а ябедников наказывал в то же время". Наказания он часто производил "отечески", т. е. собственноручно, или через "ближайшую особу". Это тоже нравилось; говорили: "отца родного не надо как Дионис Иваныч: поучит, а несчастным не сделает". "Так поступал он и с подчиненными своими, впадавшими в проступки; но за гневом немедленно следовали милости, а если то было напрасно, то и извинения". "Вспыльчивость и горячность его не долго продолжались", и когда гнев с него сходил, он "старался оказывать каждому услуги" и слыл за человека "доброго сердца". "В занятиях был неутомим" и легко переходил от одного дела к другому. Он не только был высший правитель "обширнейшего края", но не пренебрегал и низшими обязанностями полициймейстера: вставал ночами, брал с собою гусаров и вдруг наезжал в такие места, где могли быть тёмные сборища и беспорядки, и сейчас же сам восстановлял здесь порядки... Даже самое увеселение собранных им к себе гостей не удаляло Чичерина от страсти к быстрой расправе. "Если до него доходили какие-либо происшествия во время съездов (т. е. при гостях), то он без малейшей перемены в лице переходил из гостиных покоев в канцелярию, допрашивал здесь прикосновенных и виновных наказывал, а потом возвращался к дамам с приятностью, не объявляя никому о том, что делал". Только особенно близкие персоны знали, что значит такое удаление. Получив во время бала известие о том, что у него показались пугачёвские шайки, Чичерин вышел из залы, оставив гостей веселиться, а "когда надлежало гостям разъезжаться, он роздал повеселевшим чиновникам запечатанные конверты и отдал приказ выступить двум ротам, "с тем, чтобы врученные бумаги были вскрыты не позже, как по прибытии их в назначенные места". От этого в Тобольске получился большой эффект; но там, куда выступившие пришли, их встретили неудачи, зависевшие от того, что скорое распоряжение, последовавшее под звуки бальной музыки, оказалось очень неудобным при встречах с разбойниками. Впрочем, к удовольствию Чичерина, посланные им "экспромту" войска хотя и пострадали и самых важных людей упустили, но всё-таки изловили несколько "бунтовщиков, вспомоществовавших Пугачеву", и Чичерин сейчас же четверых из них повесил в Тобольске. Это почиталось достаточным, в смысле благоприятного впечатления...