километров для меня были тогда непреодолимым расстоянием. И
Алешки нет, чтобы с ним вместе умотать. Недавно приезжала тетка
Августа и забрала Алешку с собой на лесоучасток, куда она
поступила работать.
Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не мог
придумать, как податься к левонтьевским.
- Уплыла Петровна! - ухмыльнулся Санька и цыркнул слюной в
дырку меж передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться еще
один зуб, и мы были без ума от этой Санькиной дырки. Как он в нее
цыркал слюной!
Санька собирался на рыбалку, распутывал леску. Малые его
братья и сестры толкались подле, бродили вокруг скамеек, ползали,
ковыляли на кривых ногах.
Санька раздавал затрещины направо и налево - малые лезли под
руку, путали леску.
- Крючка нету, - сердито буркнул он, - проглотил, должно,
который-то.
- Помрет?
- Ништя-ак! - успокоил меня Санька. - Переварят. У тебя много
крючков, дай. Я тебя с собой возьму.
- Идет.
Я помчался домой, схватил удочки, хлеба в карман сунул, и мы
подались к каменным бычкам, за поскотину, спускавшуюся прямо в
Енисей по-за логом.
Старшого дома не было. Его взял с собой <на бадоги> отец, и
Санька командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и
чувствовал большую ответственность, то уж не задирался зря и,
мало того, усмирял <народ>, если тот начинал свалку.
У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поклевал
на них и <с руки> закинул лески, чтобы дальше закинулось, - всем
известно: чем дальше и глубже, тем больше рыбы и крупней она.
- Ша! - вытаращил глаза Санька, и мы покорно замерли. Долго
не клевало. Мы устали ждать, начали толкаться, хихикать,
дразниться. Санька терпел, терпел и прогнал нас искать щавель,
береговой чеснок, дикую редьку, иначе, мол, он за себя не
ручается, иначе он всем нам нащелкает. Левонтьевские ребята умели
пропитаться <от земли>, ели все, что Бог пошлет, ничем не
брезговали и оттого были краснорожие, сильные, ловкие, особенно
за столом.
Без нас у Саньки в самом деле заклевало. Пока мы собирали
пригодную для жратвы зелень, он вытащил двух ершей, пескаря и
белоглазого ельчика. Развели огонь на берегу. Санька вздел на
палочки рыб, приспособил их жарить, ребятишки окружили костерок и
не спускали глаз с жарева. <Са-ань! - заныли они скоро. - Уж
изварилось! Са-ань!..>
- Н-ну, прорвы! Н-ну, прорвы! Ужели не видите, что ерш
жабрами зеват? Токо бы слопать поскореича. А ну как брюхо
схватит, понос ешли?..
- Понос у Витьки Катерининого быват. У нас не-эт.
- Я че сказал?!
Смолкли орлы боевые. С Санькой не больно турусы разведешь,
он, чуть чего, и навтыкает. Терпят малые, швыркают носами;
норовят огонь пожарче сладить. Однако терпенья хватает ненадолго.
- Ну, Са-ань, вон уж прямо уголь...
- Подавитесь!
Ребята сцапали палочки с жареной рыбой, разорвали на лету и
на лету же, постанывая от горячего, съели их почти сырыми, без
соли и хлеба, съели и в недоумении огляделись: уже?! Столько
ждали, столько терпели и только облизнулись. Хлеб мой ребятишки
тоже незаметно смолотили и занялись кто чем: вытаскивали из норок
береговушек, <блинали> каменными плиточками по воде, пробовали
купаться, но вода была еще холодная, быстро выскочили из реки -
отогреваться у костра. Отогрелись и упали в еще низкую траву,
чтоб не видать, как Санька жарит рыбу, теперь уже себе, теперь
его черед, и тут уж проси не проси - могила. Не даст, потому как
сам пожрать любит пуще всех.
День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины
клонились к земле рябенькие кукушкины башмачки. На длинных
хрустких стеблях болтались из стороны в сторону синие
колокольчики, и, наверное, только пчелы слышали, как они звенели.
Возле муравейника на обогретой земле лежали полосатые
цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели.
Они надолго замирали, выставив мохнатые зады, должно быть,
заслушивались музыкой. Березовые листья блестели, осинник сомлел
от жары, сосняк по увалам был весь в синем куреве. Над Енисеем
солнечно мерцало. Сквозь это мерцание едва проглядывали красные
жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки. Тени скал
лежали недвижно на воде, и светом их размыкало, рвало в клочья,
будто старое тряпье. Железнодорожный мост в городе, видимый из
нашего села в ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, и, если
долго смотреть на него, - кружевце истоньшалось и рвалось.
Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только
будет! И зачем я так сделал? Зачем послушался левонтьевских? Вон
как хорошо было жить. Ходи, бегай, играй и ни о чем не думай. А
теперь что? Надеяться теперь не на что. Разве что на нечаянное
какое избавление. Может, лодка опрокинется и бабушка утонет? Нет
уж, лучше пусть не опрокидывается. Мама утонула. Чего хорошего? Я
нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому.
Левонтий только пьяный жалеет да еще дедушка - и все, бабушка
только кричит, еще нет-нет да поддаст - у нее не задержится.
Главное, дедушки нет. На заимке дедушка. Он бы не дал меня в
обиду. Бабушка и на него кричит: <Потатчик! Своим всю жизнь
потачил, теперь этого!..> <Дедушка ты дедушка, хоть бы ты в баню
мыться приехал, хоть бы просто так приехал и взял бы меня с
собою! >
-Ты чего нюнишь? - наклонился ко мне Санька с озабоченным
видом.
- Ничего-о-о! - голосом я давал понять, что это он, Санька,
довел меня до такой жизни.
- Ништя-ак! - утешил меня Санька. - Не ходи домой, и все!
Заройся в сено и притаись. Петровна видела у твоей матери глаз
приоткрытый, когда ее хоронили. Боится - ты тоже утонешь. Вот она
как запричитает: <Утону-у-ул мой дитятко, спокинул меня,
сиротиночка>, - ты тут и вылезешь!..
- Не буду так делать! - запротестовал я. - И слушаться тебя
не буду!..
- Ну и лешак с тобой! Об тебе же стараются. Во! Клюнуло! У
тебя клюнуло!
Я свалился с яра, переполошив береговушек в дырках, и рванул
удочку. Попался окунь. Потом ерш. Подошла рыба, начался клев. Мы
наживляли червяков, закидывали.
- Не перешагивай через удилище! - суеверно орал Санька на
совсем ошалевших от восторга малышей и таскал, таскал рыбешек.
Парнишонки надевали их на ивовый прут, опускали в воду и кричали
друг на дружку: <Кому говорено - не пересекай удочку?!>
Вдруг за ближним каменным бычком защелкали по дну кованые
шесты, из-за мыса показалась лодка. Трое мужиков разом
выбрасывали из воды шесты. Сверкнув отшлифованными наконечниками,
шесты разом падали в воду, и лодка, зарывшись по обводы в реку,
рвалась вперед, откидывая на стороны волны. Взмах шестов,
перекидка рук, толчок - лодка вспрыгнула носом, ходко подалась
вперед. Она ближе, ближе. Вот уж кормовой двинул шестом, и лодка
кивнула в сторону от наших удочек. И тут я увидел сидящего на
беседке еще одного человека. Полушалок на голове, концы его
пропущены под мышки и крест-накрест завязаны на спине. Под
полушалком крашенная в бордовый цвет кофта. Вынималась эта кофта
из сундука по большим праздникам и по случаю поездки в город.
Я рванул от удочек к яру, подпрыгнул, ухватился за траву,
засунув большой палец ноги в норку. Подлетела береговушка,
тюкнула меня по голове, я с перепугу упал на комья глины,
подскочил и бежать по берегу, прочь от лодки.
- Ты куда! Стой! Стой, говорю! - кричала бабушка.
Я мчался во весь дух.
- Я-а-авишша, я-авишша домой, мошенник!
Мужики поддали жару.
- Держи его! - крикнули из лодки, и я не заметил, как
оказался на верхнем конце села, куда и одышка, всегда меня
мучающая, девалась! Я долго отдыхивался и скоро обнаружил -
подступает вечер - волей-неволей надо возвращаться домой. Но я не
хотел домой и на всякий случай подался к двоюродному братишке
Кеше, дяди Ваниному сыну, жившему здесь, на верхнем краю села.
Мне повезло. Возле дяди Ваниного дома играли в лапту. Я
ввязался в игру и пробегал до темноты. Появилась тетя Феня,
Кешкина мать, и спросила меня:
- Ты почему домой не идешь? Бабушка потеряет тебя.
- Не-е, - ответил я как можно беспечнее. - Она в город
уплыла. Может, ночует там.
Тетя Феня предложила мне поесть, и я с радостью смолотил все,
что она мне дала, тонкошеий Кеша попил вареного молока, и мать
ему сказала с укором:
- Все на молочке да на молочке. Гляди вон, как ест парнишка,
оттого и крепок, как гриб боровик. - Мне поглянулась тети Фенина
похвала, и я уже тихо надеяться стал, что она меня и ночевать
оставит.
Но тетя Феня порасспрашивала, порасспрашивала меня обо всем,
после чего взяла за руку и отвела домой.
В нашей избе уже не было свету. Тетя Феня постучала к окно.
<Не заперто!> - крикнула бабушка. Мы вошли в темный и тихий дом,
где только и слышалось многокрылое постукивание бабочек да
жужжание бьющихся о стекло мух.
Тетя Феня оттеснила меня в сени, втолкнула в пристроенную к
сеням кладовку. Там была налажена постель из половиков и старого
седла в головах - на случай, если днем кого-то сморит жара и ему
захочется отдохнуть в холодке.
Я зарылся в половик, притих, слушая.
Тетя Феня и бабушка о чем-то разговаривали в избе, но о чем -
не разобрать. В кладовке пахло отрубями, пылью и сухой травой,
натыканной во все щели и под потолком. Трава эта все чего-то
пощелкивала да потрескивала. Тоскливо было в кладовке. Темень
была густа, шероховата, заполненная запахами и тайной жизнью. Под
полом одиноко и робко скреблась мышь, голодающая из-за кота. И
все потрескивали сухие травы да цветы под потолком, открывали
коробочки, сорили во тьму семечки, два или три запутались в моих
полосах, но я их не вытаскивал, страшась шевельнуться.
На селе утверждалась тишина, прохлада и ночная жизнь. Убитые