- Деньги я тебе заплачу, я тебе заплачу, сполна, до последней копейки, - кричал Чертопханов, - а только я задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты сейчас не скажешь мне...
- Да вы уже задушили его, барин, - смиренно заметил казачок Перфишка.
Тут только опомнился Чертопханов.
Он выпустил шею жида; тот так и грохнулся на пол. Чертопханов подхватил его, усадил на скамью, влил ему в горло стакан водки - привел его в чувство. И, приведши его в чувство, вступил с ним в разговор.
Оказалось, что жид о краже Малек-Аделя не имел ни малейшего понятия. Да и с какой стати было ему красть лошадь, которую он же сам достал для "почтеннейшего Пантелея Еремеича"?
Тогда Чертопханов повел его в конюшню.
Вдвоем они осмотрели стойла, ясли, замок на двери, перерыли сено, солому, перешли потом на двор; Чертопханов указал жиду следы копыт у плетня - и вдруг ударил себя по ляжкам.
- Стой! - воскликнул он. - Ты где лошадь купил?
- В Малоархангельском уезде, на Верхосенской ярмарке, - отвечал жид.
- У кого?
- У казака.
- Стой! Казак этот из молодых был или старый?
- Средних лет, степенный человек.
- А из себя каков? На вид каков? Небось плут продувной?
- Долзно быть, плут, васе благородие.
- И что, как он тебе говорил, плут-то этот, - лошадью он владел давно?
- Помнится, говорил, что давно.
- Ну, так и некому было украсть, как именно ему! Ты посуди, слушай, стань сюда... как тебя зовут?
Жид встрепенулся и вскинул своими черными глазенками на Чертопханова.
- Как меня зовут?
- Ну, да: как твоя кличка?
- Мошель Лейба.
- Ну, посуди, Лейба, друг мой, - ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял - вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
- Согласен-то согласен, васе благородие...
- Ну и, значит, надо прежде всего отыскать казака того!
- Да как зе отыскать его, васе благородие? Я его всего только разочек видел - и где зе он теперь - и как его зовут? Ай, вай, вай! - прибавил жид, горестно потрясая пейсиками.
- Лейба! - закричал вдруг Чертопханов, - Лейба, посмотри на меня! Ведь я рассудка лишился, я сам не свой!.. Я руки на себя наложу, если ты мне не поможешь!
- Да как зе я могу...
- Поедем со мною и станем вора того разыскивать!
- Да куда зе мы поедем?
- По ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по городам, по деревням, по хуторам - всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я, брат, наследство получил! Последнюю копейку просажу - а уж добуду своего друга! И не уйдет от нас казак, наш лиходей! Куда он - туда и мы! Он под землю - и мы под землю! Он к дьяволу - а мы к самому сатане!
- Ну, зацем зе к сатане, - заметил жид, - можно и без него.
- Лейба! - подхватил Чертопханов, - Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка - а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми - только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его...
Он пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела... Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.
На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.
- Ну, злодей-разлучник, берегись теперь! - пробормотал он, выезжая на большую дорогу.
Дом он свой поручил казачку Перфишке и бабе-стряпухе, глухой и старой женщине, которую он призрел у себя из сострадания.
- Я к вам вернусь на Малек-Аделе, - крикнул он им на прощанье, - или уж вовсе не вернусь!
- Ты бы хоть замуж за меня пошла, что ли! - сострил Перфишка, толкнув стряпуху локтем в бок. - Все равно нам барина не дождаться, а то ведь со скуки пропадешь! IX
Минул год... целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило. Стряпуха умерла; сам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, - как вдруг распространился слух, что барин возвращается! Приходский дьякон получил от самого Пантелея Еремеича письмо, в котором тот извещал его о своем намерении прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу - для устроения надлежащей встречи. Слова эти Перфишка донял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть - впрочем, большой веры в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.
Перфишка бросился к барину - и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: "Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, - и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!" Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина - и заробел: "Ох, как он похудел и постарел в течение года - и лицо какое стало строгое и суровое!" А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно... и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло, слегка хлопнул его по крупу и промолвил: "Ну, вот ты и дома опять! Смотри же!.." В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему...
Не совсем, однако, по-прежнему... Но об этом впереди. На другой день после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника, принялся рассказывать ему - не теряя, конечно, чувства собственного достоинства и басом, - каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя. В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, - увидал Малек-Аделя! Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.
- И не у казака он был, - продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, - а у цыгана-барышника; я, разумеется, тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить... Я плюнул - и заплатил ему деньги: черт с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался было в казака - за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал - сто двадцать рублев. Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь счастлив - и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
Так говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него не было так спокойно, как он уверял.
Увы! в глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно Малек-Адель! X
Настало трудное время для Пантелея Еремеича. Именно спокойствием-то он наслаждался меньше всего. Правда, выпадали хорошие дни: возникшее в нем сомнение казалось ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над самим собою; но выпадали также дни дурные: неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, - и он мучился едко и тайно. В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость... но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло... Он только головой мотнул - однако семя было заброшено. В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель... Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: "Чертопхановы чего захотят - уж добьются! шалишь!" - и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая. Все это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не позволило бы ему выказать свою внутреннюю тревогу. Он бы "перервал пополам" всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не старый; он принимал поздравления с "благополучной находкой" от немногих лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться; но он не искал этих поздравлений, он пуще прежнего избегал столкновений с людьми - знак плохой! Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: "Ты ли это? Ты ли? Ты ли?.." - а не то молча его рассматривал, да так пристально, по целым часам, то радуясь и бормоча: "Да! он! конечно, он!" - то недоумевая и даже смущаясь.