Аль у сокола
Крылья связаны?
Аль пути ему
Все заказаны?
Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.." Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни... и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...
Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей...
- Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Я не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.
- Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...
- Злые, что ли? - подхватил я.
- Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...
Сорокоумов опять раскашлялся.
- Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили... А уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...
- Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.
- Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?
Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:
"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Вашим покорнейшим слугою.
Г. Крупяников".
Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь. Ограничусь одним.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...
Да, удивительно умирают русские люди!
Стучит!
(Из цикла "Записки охотника")
- Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов - дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, - что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.
Я вскочил с кроватки.
- Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!
- Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, - а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.
- Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди - на завтрешний день нам обещали шесть выводков...
- А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.
- Да когда же ты поедешь?
- А хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.
- Как лошадей нанять! А свои-то на что?
- На своих ехать нельзя. Коренник захромал... страсть!
- Это с каких пор?
- А вот намеднись, - кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно, попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и несет ее... как собака.
- Что ж? расковали его, по крайней мере?
- Нет, не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.
Я велел позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.
- Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? - пристал ко мне Ермолай.
- Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? - воскликнул я с невольной досадой...
Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну - не то что белую, а мало-мальски просторную избу.
- Можно, - ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. - Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек - из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.
- Почему же это так?
- А потому - старшой! Значит, младшие - покоряйся! - Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще. - Я его приведу. Он простой. С ним - да не сговориться?
Пока Ермолай ходил за "простым" человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой поручения в течение одного дня - и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший - а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.
"Решенное дело! - подумал я. - Съезжу сам; а спать можно и в дороге - благо тарантас покойный".
- Привел! - воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу. Вслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Он, точно, смотрел "простецом".
- Вот извольте, - промолвил Ермолай, - лошади у него есть, и он согласен.
- То ись, значит, я... - заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. - Я, значит...
- Как тебя зовут? - спросил я.
Мужик потупился и словно задумался.
- Как меня зовут-то?
- Да; как твое имя?
- А имя мне будет - Филофей.
- Ну вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, - он у меня легкий, - и свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?
- Дорога? Дорога - ничего. До большака верст двадцать будет - всего. Одно есть местечко... неладное; а то ничего.
- Какое такое местечко неладное?
- А речку вброд переезжать надоть.
- Да разве вы сами в Тулу поедете? - осведомился Ермолай.
- Да, сам.
- Ну! - промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. - Н-н-у! - повторил он, сплюнул и вышел вон.
Поездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.
- Ты дорогу хорошо знаешь? - обратился я к Филофею.
- Как нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...
Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, - по словам Ермолая, - не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями - цену громадную; я предложил ему десять рублей - цену низкую. Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что "этот дурак" (вишь, полюбилось слово! - заметил вполголоса Филофей), "этот дурак совсем счету деньгам не знает", - и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству - то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.