6
-- Остановите! остановите! остановите! -- кричал я как заведенный. -- Выключите, svolotshi griaznyje, я не могу больше! -- То был следующий день, бллин, и я вовсю старался, как утром, так и после обеда, играть по их правилам, во всем потакать им и, пока на экране мелькают всякие ужасы, сидеть на этом пыточном кресле как pai-maltshik со вздернутыми веками и привязанными к захватам кресла руками и ногами, лишенный возможности шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть vestsh, которая прежде не показалась бы мне чересчур неприятной -- всего-навсего crasting: трое или четверо maltshikov обчищают лавку, набивая карманы babkami и одновременно пиная вопящую старую ptitsu, причем довольно-таки лениво, только чтобы пустить красную jushku. Однако буханье и какие-то взрывы -- трах-тах-тах-тах в голове, дурнота и ужасная раздирающая сухость во рту были еще хуже, чем вчера. -- Хватит, ну хватит же! Так нечестно, вы, kozly voniutshije! -- кричал я, пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко мне как приклеилось.
-- Первый класс! -- воскликнул доктор Бродский. -- Ты у нас прямо молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.
На экране опять возникли картины старинной войны 1939--1945 годов, пленка--вся царапанная, драная и полустершаяся -- была заснята немцами. Начиналась она немецким орлом и нацистским флагом с изломанным крестом, который так любят рисовать malltshiki в школах, а потом появились кичливые и надменные немецкие офицеры, они шли по улицам, от которых, кроме пыли, бомбовых воронок и развалин, ничего не осталось. Потом показали, как людей ставят к стенке и расстреливают, а офицеры подают команды, а еще показали ужасные nagije тела, брошенные в канаву -- одни ребра и белые костлявые ноги. Потом пошли кадры, где людей куда-то тащат, а они кричат, но на звуковой дорожке их криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили и по дороге избивали. Тут я сквозь боль и дурноту заметил, что это была за музыка, пробивающаяся сквозь треск и взвизгивание старой пленки: это был Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как bezymni:
-- Стоп! -- кричал я. -- Прекратите, подлые griaznyje kozly! Это грех, вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки! -- Остановить они, конечно, не остановили, тем более что пленки оставалось всего минуты на две -- как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная зондеркоманда, потом нацистский флаг и конец. Однако, когда зажегся свет, передо мной стояли оба -- и доктор Бродский, и доктор Браном. Бродский спросил: -- Ну-ка, насчет греха подробнее, а? -- Грех, -- сказал я сквозь ужасную дурноту, -- грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку. -- И тут меня по-настоящему стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.
-- Музыку, -- задумчиво произнес доктор Бродский. -- Так ты, стало быть, музыку любишь. Я-то сам в ней ничего не смыслю. Что ж, это удобный эмоциональный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?
-- Ничего не поделаешь, -- отозвался доктор Бра-ном. -- Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания. Комендант будет доволен. -- Пить, -- простонал я. -- Ради Бога!
-- Отвяжите его, -- приказал доктор Бродский. -- И дайте ему графин со льдом. -- Санитары принялись за работу, и вскоре я поглощал воду галлон за галлоном -- о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:
-- Похоже, вы достаточно развитой молодой человек. Да и вкус у вас кое-какой имеется. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие и воровство, воровство как аспект насилия. -- Я не отвечал ни слова, бллин, меня все еще тошнило, хотя уже и слегка поменьше. Но день был просто ужасный. -- Ну так вот, -- продолжил доктор Бродский, -- как вы думаете, что с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?
-- Вы делаете меня больным, я становлюсь больным, когда смотрю эти ваши извращенские фильмы. Но на самом деле это не из-за фильмов. Хотя, когда вы останавливаете фильм, я перестаю чувствовать себя больным.
-- Правильно, -- сказал доктор Бродский. -- Ассоциативный метод, древнейший в мире способ обучения. А на самом деле из-за чего все это?
-- Из-за griaznyh kozlinyh vesfshei, которые происходят у меня в tykve и в kishkah, -- ответил я. -- Вот из-за чего.
-- Эк ведь загнул, -- покачал головой доктор Бродский, улыбаясь одними губами. -- Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении этого наречия, а, Браном?
-- Да так, -- пожал плечами доктор Браном, который уже не строил из себя моего закадычного друга. -- Видимо, кое-какие остатки старинного рифмующегося арго. Некоторые слова цыганские... Н-да. Но большинство корней славянской природы. Привнесены посредством пропаганды. Подсознательное внедрение.
, -- Ладненько, ладненько, -- потирая ладошки, проговорил доктор Бродский, вроде как в раздумье и совершенно больше мной не интересуясь. -- Да, так вот, -- спохватился он, -- провода тут ни при чем. То что к тебе прикрепляют, служит для другого. Просто мы измеряем с их помощью твои реакции. Что остается, ну?
И тут я сразу понял -- конечно же, что я за глупый shut, как я раньше-то не догадался, что были ведь еще и уколы в ruker!
-- А! -- вскричал я. -- А, все понял! Вонючий kal, подлые трюкачи! Предатели, pidery заразные, больше у вас это не пройдет!
-- Я рад, что вы заявили протест, -- сказал доктор Бродский. -- Теперь у нас по этому поводу полная ясность. Но мы ведь можем вводить в ваш организм вакцину Людовика и другими путями. Через пищу, например. Но подкожные инъекции лучше всего. И не надо против этого бороться, я вас умоляю. Толку от вашего сопротивления не будет. Вы все равно нас не пересилите.
-- Грязные vyrodki, -- со всхлипом проговорил я. Потом более жестко: -- Я не возражаю, пускай будет насилие и всякий прочий kal. С этим я уже смирился. Но насчет музыки это нечестно. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или еще кого-нибудь. Так делать могут только злобные svolotshi, я никогда вас не прощу за это, kozly!
Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:
-- Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном присутствует и некоторая доля насилия -- в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам.
Я не понял этой его тирады, но сказал так: -- Вам нет необходимости углублять курс моего лечения, сэр. -- Тут я исхитрился и прибавил к своему тону еще толику смирения. -- Вы доказали мне, что всякий там dratsing, toltshoking, убийства и тому подобное -- вещи нехорошие, очень и очень нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел прежде. Я излечился, слава Богу. -- И с этими словами я как бы молитвенно воздел glazzja к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали головами, а доктор Бродский сказал:
-- Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда, когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без медикаментозной стимуляции, только тогда... А я говорю:
-- Но, сэр, господа, у меня ведь и соображение какое-то имеется! Насилие-- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый vek на земле имеет право на zhiznn, право на счастье, на то, чтобы его не били, и не издевались, и не сажали на nozh. Я многому научился, ну правда же, ей-богу! -- Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая белые zubbja, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе, столь же мудреное.
-- Я понимаю, -- продолжил он, -- что такое добро, и одобряю его, но делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не унывай. Скоро все кончится. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь свободным человеком. -- И он потрепал меня по плечу.
Меньше чем через две недели. О други мои, о братие, это же целая вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению с этими двумя неделями отсидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла kisa со шприцем, я сказал:
-- Вот уж на fig, -- и toltshoknul ее по руке, так что шприц -- дзынь-блям -- упал на пол. Это я сделал специально, чтобы поглядеть, что они предпримут. А предприняли они то, что ко мне явились четверо или пятеро здоровенных ambalov в белых халатах, они свалили меня на кровать и, смеясь мне в litso, надавали затрещин, а kisa-медсестричка со словами "Вы гадкий, злой хулиган, поняли?" вонзила мне в руку другой шприц и нарочно, чтобы сделать мне больно, изо всех сил нажала на поршень, вгоняя мне под кожу раствор. И опять, обессиленного, меня ввезли на каталке в этот их адский кинозал.