- Ай-яй-яй!
- Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли - ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают - я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение... Видел родных во сне...
Его небритое мятое лицо светилось.
- Стоп! - спохватью сорвался Зотов со стула.- Это в том составе... Вы с ним приехали - когда?
- Да вот... минут - сколько? Сразу к вам пришёл. Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:
- Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по вашему...
- Тысяча второй.
- Он ещё здесь?
- Ушёл.
- Это - точно?
- Точно.
- Ах, чёрт!! - схватился он за голову. - Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
- А вы номер вагона не помните?
- Нет,- улыбнулся Тверитинов.
- Вагон - двухосный или четырёхосный?
- Я этого не понимаю...
- Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
- Как в гражданскую войну говорилось: "Сорок человек, восемь лошадей".
- Так шестнадцать тонн, значит. И - конвоя не было?
- Да как будто нет.
- Василь Васильич! - крикнула Валя.- Военный диспетчер на проводе. Вам - коменданта?
- Да может и не коменданта, груз может и не военный.
- Так тогда разрешите, я сама выясню?
- Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют - одним словом, разберутся!
- Хорошо, Василь Васильич.
- Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы - очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.
- Але! Мичуринск-Уральский!..
Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.
- Работы - не охватить, - окал он. - И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, сметенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.
Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё да- нибудь по заданию?
Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.
Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?
- Так вам тепло было сейчас ехать?
- Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.
- Зачем же вы вылезли?
- Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.
На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.
- Откуда вы узнали, что это Кочетовка?
- Грузин какой-то спал рядам, он мне сказал.
- Военный? В каком звании?
- Я не знаю, он из одеял только голову высунул. Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.
- Ну, так. - Зотов отложил догонный лист.- Какие у вас есть ещё документы?
- Да никаких, - грустно улыбнулся Тверитинов.- Откуда ж у меня возьмутся документы?
- Н-да... Никаких?
- В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было.
- Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?
- Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.
Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.
Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.
- Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось?
- Ну только разве... фотокарточки. Семьи.
- Покажите! - не потребовал, а попросил лейтенант.
У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту,- но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть.
На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещё были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое - на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во всём снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не весёлый, а щемящий.
Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились.
- Как зовут? - тихо спросил он.
Тверитинов сидел с закрытыми глазами.
- Ляля,- ещё тише ответил он. Потом открыл веки и поправился: Ирина.
- Когда снята?
- В этом году.
- А где это?
- Под Москвой.
Полгода! Полгода прошло с минуты, когда сказали: "Ляленька! Снимаю!" - и щёлкнули затвором, но уже грохнули десятки тысяч стволов с тех пор, и вырвались миллионы чёрных фонтанов земли, и миллионы людей прокружились в какой-то проклятой карусели - кто пешком из Литвы, кто поездом из Иркутска. И теперь со станции, где холодный ветер нёс перемесь дождя и снега, где изнывали эшелоны, безутолку толпошились днём и на чёрных полах распологом спали ночью люди,- как было поверить, что и сейчас есть на свете этот садик, эта девочка, это платье?!
На втором снимке женщина и мальчик сидели на диване и рассматривали большую книжку с картинками во весь лист. Мать тоже была худощавая, тонкая, наверно высокая, а семилетний мальчик с плотным лицом имным- преумным выражением смотрел не в книжку, а на мать, объяснявшуюму что- то. Глаза у него были такие же крупные, как у отца.
И вообще все они в семье были какие-то отборные. Самому Зотову никогда не приходилось бывать в таких семьях, но мелкие засечки памяти то в Третьяковской галерее, то в театре, то при чтении незаметно сложились в понятие, что такие семьи есть. Их умным уютом пахнуло на Зотова с двух этих снимков.
Возвращая их, Зотов заметил:
- Да вам жарко. Вы разденьтесь.
- Да,- согласился Тверитинов и снял суконник. Он затруднился, куда его деть.
- Вон, на диван, - показал Зотов и даже сделал движение положить сам.
Теперь обнаружились латки, надорванность, разнота пуговиц летней обмундировки Тверитинова и неумелость с обмотками: свободные витки их сползали и побалтывались. Вся одежда такая казалась издевательством над его большой седоватой головой.
Зотов уже не сдерживал симпатии к этому уравновешенному человеку, не зря так сразу понравившемуся ему.
- А кто вы сами? - с уважением спросил он. Грустно заворачивая карточки в оранжевую бумагу, Тверитинов усмехнулся своему ответу:
- Артист.
- Да-а? - поразился Зотов.- Как это я не догадался сразу! Вы очень похожи на артиста!.. (Сейчас-то он менее всего походил!..)
- ...Заслуженный, наверно?
- Нет.
- Где ж вы играли?
- В Драматическом, в Москве.
- В Москве я только один раз был - во МХАТе, мы экскурсией ездили. А вот в Иванове часто бывал. Вы - ивановский новый театр не видели?
- Нет.
- Снаружи - так себе, коробка серая, железобетонный стиль, а внутри - замечательно! Я очень любил бывать в театрах, ведь это не просто развлечение, ведь в театрах учишься, верно?..
(Конечно, акты о сгоревшем эшелоне кричали, что в них надо разбираться, но на то нужно было полных два дня всё равно. А лестно познакомиться и часок поговорить с большим артистом!)
- В каких же ролях вы играли?
- Многих, - невесело улыбнулся Тверитинов.- За столько лет не перечислишь.
- Ну всё-таки? Например?
- Ну... подполковник Вершинин... доктор Ранк...
- У-гм... у-гм... (Не помнил Зотов таких ролей.) А в пьесах Горького вы не играли?
- Конечно, обязательно.
- Я больше всего люблю пьесы Горького. И вообще - Горького! Самый наш умный, самый гуманный, самый большой писатель, вы согласны?
Тверитинов сделал бровями усилие найти ответ, но не нашёл его и промолчал.
- Мне кажется, я даже фамилию вашу знаю. Вы - незаслуженный?
Зотов слегка покраснел от удовольствия разговора.
- Был бы заслуженный,- чуть развёл руками Тверитинов,- пожалуй, здесь бы не был сейчас.
- Почему?.. Ах, ну да, вас бы не мобилизовали.
- Нас и не мобилизовали. Мы шли - в ополчение. Мы записывались добровольно.
- Ну, так добровольно записывались, наверно, и заслуженные?
- Записывались все, начиная с главных режиссёров. Но потом некто после какого-то номера провёл черту, и выше черты - остались, ниже черты - пошли.
- И было у вас военное обучение?
- Несколько дней. Штыковому бою. На палках. И как бросать гранаты. Деревянные.
Глаза Тверитинова упёрлись в какукю-то точку пола так прочно, что казались остеклелыми.
- Но потом, вас - вооружили?
- Да, уже на марше подбрасывали винтовки. Образца девяносто первого года. Мы до самой Вязьмы шли пешком. А под Вязьмой попали в котёл.