-- Поговорите вы с ним, барин! -- голосила Домнушка, валяясь в ногах и хватая доброго барина за ноги. -- И жалованье ему все буду отдавать, только пусть не тревожит он меня.
Нюрочка слушала причитанье Домнушки и так напугалась, что у ней побелели губы. Бежавшая куда-то опрометью Катря объявила на ходу, что пришел "Домнушкин солдат".
-- О чем же Домнушка так плачет? -- недоумевала Нюрочка.
-- Ах, ничего вы не понимаете, барышня! -- грубо ответила Катря, -- она в последнее время часто так отвечала. -- Ваше господское дело, а наше -- мужицкое.
Любопытство Нюрочки было страшно возбуждено, и она, преодолевая страх, спустилась на половину лестницы в кухню. Страшный "Домнушкин солдат" действительно сидел на лавке у самой двери и, завидев ее, приподнялся и поклонился. Он не показался ей таким страшным, а скорее жалким: лицо худое, загорелое, рубаха грязная, шинель какая-то рыжая. Решительно ничего страшного в нем не было. Нюрочка постояла на лестнице и вернулась. Навстречу ей из кабинета показался Петр Елисеич: он шел в кухню объясниться с солдатом и посмотрел на Нюрочку очень сурово, так что она устыдилась своего любопытства и убежала к себе в комнату.
Спустившись в кухню, Петр Елисеич поздоровался с солдатом, который вытянулся перед ним в струнку.
-- Садись, любезный...
-- Можем и постоять, вашескородие.
-- Что же, ты хочешь взять у меня кухарку?
-- Точно так-с.
-- Но ведь она живет на месте, зачем же ее отрывать от работы?.. Она жалованье получает...
-- Много благодарны, Петр Елисеич, за вашу деликатность, а только Домна все-таки пусть собирается... Закон для всех один.
-- Какой закон?
-- А касаемо, то есть, мужних жен... Конечно, вашескородие, она по своей бабьей глупости только напрасно вас беспокоила, а потом привыкнет. Один закон, Петр Елисеич, ежели, например, баба... Пусть она собирается.
Сколько Петр Елисеич ни уговаривал упрямого солдата, тот по-горбатовски стоял на своем, точно на пень наехал, как выражался Груздев. Он не горячился и даже не спорил, а вел свою линию с мягкою настойчивостью.
-- Мое дело, конечно, сторона, любезный, -- проговорил Петр Елисеич в заключение, чувствуя, что солдат подозревает его в каких-то личных расчетах. -- Но я сказал тебе, как лучше сделать по-моему... Она отвыкла от вашей жизни.
-- Пустое это дело, Петр Елисеич! -- с загадочною улыбкой ответил солдат. -- И разговору-то не стоит... Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне... Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас... Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Домнушка так и не показалась мужу. Солдат посидел еще в кухне, поговорил с Катрей и Антипом, а потом побрел домой. Нюрочка с нетерпением дожидалась этого момента и побежала сейчас же к Домнушке, которая спряталась в передней за вешалку.
-- Солдат ушел, Домнушка.
Это известие нисколько не обрадовало Домнушку, и она опять запричитала:
-- Придет он опять, Нюрочка... Ох, головушка моя спобедная!
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно, как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не было в комнате, он сделал Катре замечание.
-- Так нельзя, Катря, -- закончил он с невольною ласковостью в голосе.
-- А мне усё равно... -- грубо ответила Катря, не глядя на него. -- Раньше усем угодила, а теперь с глаз гоните...
-- Никто тебя не гонит, с чего ты взяла?
-- Несчастная я, вот что!..
Для полноты картины недоставало только капризов Катри. Петр Елисеич ушел к себе в кабинет и громко хлопнул дверью, а Катря убежала в кухню к Домнушке и принялась голосить над ней, как над мертвой.
Петр Елисеич долго шагал по кабинету, стараясь приучить себя к мысли, что он гость вот в этих стенах, где прожил лет пятнадцать. Да, нужно убираться, а куда?.. Впрочем, в резерве оставалась Самосадка с груздевским домом. Чтобы развлечься, Петр Елисеич сходил на фабрику и там нашел какие-то непорядки. Между прочим, досталось Никитичу, который никогда не слыхал от приказчика "худого слова".
-- Бог с тобой, Петр Елисеич, -- пристыженно говорил Никитич, держа шляпу в руках. -- Напрасно ты меня обидел.
-- Ты со мной разговаривать?.. -- неожиданно накинулся на него Петр Елисеич. -- Я тебе покажу... я... я...
Опомнившись вовремя, Петр Елисеич только махнул рукой и отправился прямо в сарайную к старому другу Сидору Карлычу. Тот сидел за самоваром и не выразил ни удивления, ни радости.
-- Ну что, как поживаешь? -- спрашивал Петр Елисеич. -- Как здоровье? Хорошо?
-- Пожалуй.
Петр Елисеич зашагал по комнате, перебирая в уме ряд сделанных сегодня несправедливостей. Да, очень хорош... Ко всем придирался, как сумасшедший, точно кто-нибудь виноват в его личных неудачах. Пересилив себя, Петр Елисеич старался принять свой обыкновенный добродушный вид.
-- Вот что, Сидор Карпыч... -- заговорил он после некоторой паузы. -- Мне отказали от места... Поедешь со мной жить на Самосадку?
-- Пожалуй.
Петр Елисеич с каким-то отчаянием посмотрел на застывшее лицо своего единственного друга и замолчал. До сих пор он считал его несчастным, а сейчас невольно завидовал этому безумному спокойствию. Сам он так устал и измучился.
Вечером, когда Нюрочка пришла прощаться, Петр Елисеич обнял ее и привлек к себе.
-- Нюрочка, нужно собираться: мы переедем жить в Самосадку, -- проговорил он, стараясь по лицу девочки угадать произведенное его словами впечатление. -- Это не скоро еще будет, но необходимо все приготовить.
Нюрочка осталась совершенно равнодушна к этому известию, что удивило Петра Елисеича.
-- Ты слышала, о чем мы говорили вчера за ужином? -- спросил он.
-- Да... Мы будем жить у Самойла Евтихыча, -- отчетливо ответила Нюрочка.
-- Не у Самойла Евтихыча, а только в его доме... Может быть, тебе не хочется переезжать в Самосадку?
-- Нет, я хочу... Там бабушка Василиса... лес...
У Нюрочки что-то было на уме, что ее занимало больше, чем предстоявший переезд в Самосадку. На прощанье она не выдержала и проговорила:
-- Папа, солдат будет очень бить Домнушку?
Сразу Петр Елисеич не нашелся, что ей ответить.
-- Это не наше дело... -- заговорил он после неприятной паузы. -- Да и тебе пора спать. Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там говорят. Знаешь, что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а ты их повторяешь.
Выдастся же этакий денек!.. Петр Елисеич никогда не сердился на Нюрочку, а тут был даже рад, когда она ушла в свою комнату.
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич... Утром рано он приходил на фабрику каждый день, а ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну к Никитичу.
-- Ну что, Никитич, обидел я тебя давеча? -- заговорил он ласково.
-- Што ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты на меня даве, это точно, а только я-то и ухом не веду... Много нас, хошь кого вышибут из терпения. Вот хозяйка у меня посерживается малым делом: утром половик выкинула... Нездоровится ей.
IV
После отъезда переселенцев в горбатовском дворе стоял настоящий кромешный ад. Макар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не боялся.
-- Макарушка, да ты бога-то побойся, -- усовещивали его соседи. -- Ты бога-то попомни, Макарушка... Он найдет, бог-от!
-- Мой дом, моя жена... кто мне смеет указывать? -- орал Макар, накидываясь на непрошенных советников. -- Расшибу в крохи!..
Такие благочестивые речи соседей производили немедленное действие: из горбатовского двора шли отчаянные вопли избиваемой насмерть Татьяны. Расстервенившийся Макар хотел показать всем, что он может "учить жену", как хочет. Это священное право мужа обезоруживало всех, и только бабы-соседки бегали посмотреть, как Макар насмерть увечит жену. Чаще всего он привязывал ее к столбу, как лошадь, и бил кнутом, пока не уставал сам. Сначала Татьяна ревела благим матом, а потом затихала, и только слышно было, как свищет кнут по обессилевшему телу. Одним словом, Макар изводил постылую жену по всем правилам искусства, и никто не решался вмешаться в его семейную жизнь. Сама Татьяна никуда не показывалась и бродила по дому, как тень. И без того некрасивая, она теперь превратилась в скелет, обтянутый кожей. К мужу-зверю она относилась с паническим ужасом и только тряслась, когда он входил в избу.
-- Совсем мужик решился ума, -- толковали соседки по своим заугольям. -- А все его та, змея-то, Аграфена, испортила... Поди, напоила его каким-нибудь приворотным зельем, вот он и озверел. Кержанки на это дошлые, анафемы... Извела мужика, а сама улепетнула в скиты грех хоронить. Разорвать бы ее на мелкие части...
У самой Татьяны ниоткуда и никакой "заступы" не было, и она с тупою покорностью ждала неизбежного конца, то есть когда Макар уходит ее насмерть. Не один раз он вытаскивал ее из избы за волосы, как мертвую, но, полежав на морозе, она опять отходила. Татьяне было так тяжело, что она сама молила бога о своей смерти: она всем мешала, и, когда ее не будет, Макар женится на другой и заживет, как следует хорошему мужику. Вот только жаль ребятишек, и мысль о них каждый раз варом обливала отупевшее материнское сердце: как-то они будут жить у мачехи?.. Сама Татьяна выросла в сиротстве и хорошо знала, каково детям без матери. Она любила думать о себе, как о мертвой: лежит она, раба божия Татьяна, в сосновом гробу, скрестив на груди отработавшие руки, тихо и Мирно лежит, и один бог видит ее материнскую душу. "Раба божия Татьяна, покайся и дай ответ", -- слышится ей голос. Ах, как страшно, но ведь не одна она будет давать этот ответ богу, а и те, которые прожили счастливо до смерти, и которые грешили до гробовой доски, и которые просто ни свету, ни радости не видели, а принимали одну муку-мученическую... Нет, хорошо в могиле: никто не тронет.