"Прелестные подробности" в ялтинском рассказе «Дама с собачкой»
Наталья Иванова, Великий Новгород
Широко известно высказывание Н.К. Михайловского, который отмечал, что у Чехова “есть прелестные подробности, но совершенно случайные, и зачем они – непонятно”1. Эту точку зрения разделяют и некоторые современные исследователи. Обратимся к ряду незамеченных подробностей в достаточно большой литературе о «Даме с собачкой» и попробуем рассмотреть, есть ли среди них случайные и непонятные.
В первоначальных вариантах рассказа (журнал «Русская мысль») в описаниях томления Гурова по возвращении из Ялты была фраза: “О женщинах говорил долго, просил спеть что-нибудь, сам пел”. Эта не вошедшая в текст окончательной редакции подробность несколько снижала образ Гурова. Следует заметить, что в творчестве Чехова, как правило, пение героя для кого-то, при ком-то значительно его принижало как несущее элемент позёрства2. Так, поёт романс, ударив по струнам гитары, неудачник Грохольский («Живой товар», 1882); затягивает романс в соседнем номере баритон с выпуклыми рачьими глазами («Нарвался», 1882); поёт пьяный Камышев с цыганским хором, пока балалайка с треском не разваливается на мелкие щепки («Драма на охоте», 1883); затягивают серенаду заблудшие дачники под окнами курятника («Заблудшие», 1885); некто высокий и тощий, стуча длинными пальцами по клавишам, поёт романс в доме распутной еврейки, остальные скалят от удовольствия зубы («Тина», 1886); поёт, топнув ногой, сделав страдальческое лицо, не успевающий к сроку написать рассказ Павел Сергеевич («Заказ», 1886); скрывая смущение, поёт медик арию из «Русалки» по дороге в публичный дом, ему подтягивает художник («Припадок», 1889); поёт какой-то романс, морщась и нетерпеливо стуча ногой, доктор на пикнике («Моя жизнь», 1896); поддавшись воспоминаниям о былом и молодости, иллюзии, что можно спасти Кузьминки, поёт, становясь в позу, Подгорин («У знакомых», 1898)3.
Если бы Гуров в рассказе “о женщинах говорил долго, просил спеть... сам пел”, его можно было бы смело поставить в этот ряд. С другой стороны, эта не вошедшая в текст окончательной редакции подробность нарушала логику повествования: ведь мы знаем, что Гуров “готовился когда-то петь в частной опере”, правда, “бросил”. Для характеристики героя Чехов берёт одну-две детали, но самые существенные. По образованию филолог, Гуров, обладающий прекрасным голосом и готовящийся петь в частной опере, – “бросил”. Одно чеховское слово, и нет пояснений, да они и не нужны. Читатель понимает, что Гуров порывает с прекрасным, с искусством. Но вспоминает об этом герой под воздействием красоты: “Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и тёплого, и по ней от луны шла золотая полоса...” Гуров порвал с прекрасным, с тем, что не имеет отношения к службе в банке, владению двумя домами. Поэтому фраза “просил спеть... сам пел” оказывается ненужной. Но само умение понимать, слышать и слушать музыку у Гурова останется, оно будет необходимо в дальнейшем повествовании, и Чехов оставляет эту подробность.
У Гурова “воспоминания разгорались всё сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти всё...” Гурову предаваться воспоминаниям не мешают ни голоса детей, приготовлявших уроки (вечер, вся семья в сборе), ни когда он слушает романс или орган (рядом другие слушатели), ни когда он один (только завывание метели в камине). Казалось бы, разные и случайные подробности, однако это только на первый взгляд. Они расположены строго по восходящей линии. Воспоминания разгораются и тогда, когда рядом семья, трудно остаться наедине со своими мыслями; разгораются они и во время слушания романса. Особое значение имеет именно романс, у которого, как писал М.Петровский, “нет «тем», у него есть только одна тема: любовь. Всё остальное: жизнь и смерть, вечность и время, судьба, вера и неверие, одиночество и разочарование – только в той мере, в какой они связаны с этой главной и единственной темой”4. Характерно, что названия нет, только упоминание жанра, но это и не важно. Как указывает В.А. Кошелев, любому романсу присущи “романтически гиперболизированная семантика, наличие памяти о благородном, «высоком» происхождении, наличие «декоративного» антуража и намеренное отделение от житейской обыденности”5. Этот особый мир, кажущийся банальным, в романсе не обесценивается, каждый слушатель находит отклик собственным переживаниям. Чехов не даёт название романса, имея в виду характерные черты жанра, он не даёт возможности читателю обратиться к собственным ассоциациям от конкретного романса и уйти от основного содержания рассказа.
Чехов психологически достоверно показывает процесс, происходивший в душе Гурова: от того, что было, к тому, что могло бы быть, а от этого – к убеждению, что должно быть: “Он долго ходил по комнате, и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним <...> На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на неё...” – и заканчивается этот процесс поездкой в С.: “...хотелось повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание...” Чехов как бы уплотняет время, показывая медленные и незаметные перемены, происходящие с Гуровым. И музыка, в том числе и романс, оказала на этот процесс определённое влияние: она, как катализатор, ускоряет его.
Как известно, Чехов избегает точного и развёрнутого определения какой-то детали, подробности сразу. Сначала это упоминание, называние, оно настраивает читателя на определённые ощущения, ассоциации, догадки, и подтверждения им возникают в рассказе несколько позже.
Когда Гуров ходил по Старо-Гончарной и около забора поджидал случая, “слышал игру на рояле, и звуки доносились слабые, неясные. Должно быть, Анна Сергеевна играла”. Звуков могло не быть, их можно было не услышать: зима, двойные рамы... Но музыка всё-таки звучит. Почему? Неясные звуки соответствуют настроению Гурова, он не прислушивается – думает и ждёт.
Эта маленькая “прелестная” подробность – музицирование Анны Сергеевны – придаёт особый смысл уже известной нам характеристике этой женщины. Она знает, понимает музыку, ей свойственны тонкость, чувствительность. Музицирование для Анны Сергеевны – способ “ухода” от реальности в себя, возможность остаться наедине с собой, с музыкой, излить чувства, найти утешение. Как и фразу о лакее муже, ставшую понятной потом, когда Гуров его увидел, значение неясных звуков музыки также оцениваем позже, когда Анна Сергеевна говорит о себе: “Я так страдаю! <...> Я всё время думала только о вас, я жила мыслями о вас...” Музыка облегчала её страдание, давала возможность думать о любимом, уноситься мыслями к нему. С другой стороны, эта подробность подчёркивает, что Гуров ещё очень мало знает Анну Сергеевну.
Любая деталь, подробность в рассказе Чехова почти никогда не существует отдельно, сама по себе; как правило, она находится в тесной связи не только с другими деталями, но и со всем повествованием. Например, Гурову “ещё утром, на вокзале... бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в первый раз «Гейша». Он вспомнил об этом и поехал в театр”. Оперетта английского композитора С.Джонса (1896) впервые на русской сцене была поставлена в Москве в 1897 году в театре Шелапутина («Гейша, или Необычайное происшествие в одной японской чайной»). Оперетта имела огромный успех благодаря условному “японскому” колориту и лиричности. Как указывает А.С. Мелкова, Чехов мог присутствовать на запоздалой премьере «Гейши» в ялтинском театре 6 сентября 1899 года, так как 3 сентября он пишет Ольге Леонардовне: “В театре оперетка”.
Чехов обращается опять к той же детали, подробности, ранее только упомянутой, но теперь раскрывает её, заставляет звучать по-другому. Потеряв всякую надежду увидеть Анну Сергеевну, Гуров вспомнил о премьере «Гейши» и поехал в театр: “Очень возможно, что она бывает на первых представлениях”.
Чехов создаёт удивительный, редко встречающийся музыкальный фон, на котором происходят события. Театр был полон, публика входила и занимала места, а Гуров всё “жадно искал глазами”. Этому тревожному и напряжённому психологическому состоянию героя как нельзя лучше соответствует звучание долго настраиваемого оркестра. Но стоило Гурову увидеть Анну Сергеевну, как “сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всём свете нет ближе, дороже и важнее человека...” Теперь у него в сердце зазвучала только одна мелодия – любви, и пусть она звучала “под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок” (не впечатления ли это от ялтинской постановки?), Гуров не слушал их, а “думал о том, как она хороша. Думал и мечтал”.
К звукам настраиваемого оркестра Чехов обратится ещё раз. В антракте Гуров подошёл к Анне Сергеевне. “Она взглянула на него и побледнела, потом ещё раз взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно, борясь с собой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный её смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта...” Так же как и настраиваемые скрипки, добивающиеся единого, верного звучания, героиня в смятении разных чувств пытается понять неожиданное появление Гурова и принять какое-то решение. В скрипке сначала настраивается нота ля, затем настройка идёт по двум струнам – ля и ре, потом ля и ми, ре и соль. Камертон – нота ля – звучит всё время. Среди разных чувств героини – смятения, неверия, смущения, мольбы – любовь, как нота ля, звучит постоянно.
Почему в рассказе на сцене идёт не просто какая-то абстрактная оперетка (именно так её Чехов называет в письмах), а «Гейша»? Думается, это не только некий знак современности, – хотя писатель часто в своих произведениях использует музыку, только что услышанную, понравившуюся, часто звучащую, – но и обозначение какой-то тонкой связи между Анной Сергеевной, хрупкой, маленькой женщиной, сжимающей в руках веер, знающей, понимающей искусство, и главной героиней оперетты Мимозой. Здесь те же хрупкость, изящество, душевная тонкость, связь с искусством, возможность дать счастье любимому. Сюжет оперетты может иметь отношение к сюжету рассказа. На пути к счастью у героев оперетты «Гейша» стоит множество препятствий, но заканчивается она счастливо – соединением всех героев. Однако что касается судьбы героев рассказа Чехова, то им “ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё начинается”. Сюжет оперетты подчёркивает драматизм их положения и одновременно указывает на возможное и при этом абсолютно иллюзорное развитие событий.