«Что касается до позитивизма, – писал Страхов, – то ему, по обыкновению, здесь придано преувеличенное значение. Ренан … думает, что слава Конта, совершенно фальшивая, и он, конечно, прав в известной мере. Но нужно бы объяснить причины возникновения этой славы. Редкие ученые вникают в Конта; ссылаются же на него очень многие …»1. «Само название позитивизм, – пишет Страхов, – имеет в себе нечто приличное и солидное, содержит глухое указание на какой-то строгий прием исследования. А отвержение метафизики, то есть философии, провозглашенное Контом, сразу привлекло множество умов, для которых философия была несносным игом»2. Именно в пренебрежении к философии состоит суть позитивизма. Поэтому Страхов тянется к немецкому идеализму, хотя и не может принимать его полностью и безоговорочно. По его мнению, «следовало бы послушаться Веневитинова и остаться верными немецкому идеализму; тогда, если бы и оказалась необходимость выйти из этого идеализма, мы вышли бы, вероятно, не в ту сторону, в которую вышли немцы», которые пошли «в науку к новейшим французам и англичанам»3, т.е. стали позитивистами. «Позитивизм, – считал Страхов, – есть попытка основать на положительных науках полное мировоззрение, полную философию»4.
Раскрывая односторонность существующих в философии направлений, Страхов обращается прежде всего к материализму, который отождествляется им с вульгарным материализмом в лице его основных представителей Л. Бюхнера, Я. Молешотта, К. Фохта. Не отрицая вслед за Гегелем материализм как философию, русский мыслитель признает его в качестве «самой легкой метафизики». Не принимается им и «самая легкая теория познания», основанная на опытном материале и отождествляемая им с эмпиризмом. Недостаток последнего философ видит в отсутствии в нем философского осмысления действительности и потребности иметь «твердое понятие о познании и твердое представление о сущности вещей»5. В то же время Страхов считал, что «задача философии относительно эмпиризма и материализма заключается не в том, чтобы опровергать их, как будто они сплошь состоят из одних заблуждений, а в том, чтобы указать надлежащее их место в системе понятий и точно определить их границы»6. Такая точка зрения на эти направления в философии была созвучна его современнику П.Д. Юркевичу.
Представляют несомненный интерес рассуждения Страхова о метафизике и ее видах. «Метафизика, – считал Страхов, – есть высшее, или истинное познание, в сравнении с которым обыкновенное познание является совершенно недостаточным, не обнимающим истинно-сущего, действительного бытия»7. Между тем, после того, как «Кант признал, что метафизика есть незаконная область человеческого ума», «некоторое время логика, то есть исследование внешнего движения мышления занимала место метафизики»1. По мнению Страхова, это привело к тому, что «исследования всех наук потеряли метафизическую окраску и стали принимать практический характер, т.е. искать не лучшего познания вещей, а только власти над вещами»2.
«В моих рассуждениях, – писал Страхов, – ищут и находят некоторую метафизику, тогда как я главным образом предлагал критику понятий, их диалектику. Это – самая обыкновенная ошибка. Человек по природе метафизик, т.е. он постоянно создает известные понятия, посредством которых мыслит о своем и о всяком другом бытии и действии, о Боге, душе и мире. Создание этих понятий происходит бессознательно, невольно, и люди обыкновенно не замечают их в их особенности, а принимают за чистые логические формы, за такие приемы ума, без которых и мыслить невозможно. При такой бессознательной метафизике все рассуждения сводятся на разъяснение отношений между раз на всегда принятыми понятиями, на старание разрешить вопросы и противоречия, возникающие из этих понятий. Так, материалист все хочет объяснить из материи, а если чего не может, то готов это признать вечною загадкою. Ему только одно не может придти на мысль, – усомниться в своем понятии материи»3. Здесь Страхов не только выделяет два вида метафизики – бессознательную и сознательную, – но и показывает, что он предлагает диалектику, которая понимается им как критика понятий. Страхов сожалел о том, что «до сих пор диалектика наших понятий составляет область таинственную, которая для многих недоступна, и потому ими не признается и осуждается»4. Его взгляды созвучны высказываниям Ф. Энгельса, который, в частности писал, что от прежней метафизики остается диалектика как учение о мышлении.
История философии, считал Страхов, разъясняет нам, что понятия изменялись в ходе истории. Причем одна метафизика сменяла другую по некоторому правильному закону. Так, Кант ставил и решал задачу, состоящую в том, чтобы подсмотреть самое образование понятий, а Гегель – уловить их движение.
В письме Л.Н. Толстому Страхов объясняет особенность своего философствования следующим образом: «Я писал и говорил Вам о моем пристрастии к чистому созерцанию, о любви к мысли, к объективному представлению вещей»5. Поясняя это высказывание несколько позже, он отмечал, что «ведь моя объективность и есть выражение моего ума, моей натуры. У меня есть действительное расположение к скромности»6.
Как отмечает Н.Н. Скатов, «обладая колоссальной эрудицией, Страхов, по сути, не создал ничего подобного общей системе воззрений ни в философии, ни в естествознании. Может быть, поэтому-то и для работ самого Страхова характерна известная мозаичность». И далее: «На протяжении почти всей жизни занимаясь проблемами философии, Страхов и здесь не оставил того, что можно было бы назвать общей теорией познания, более или менее цельной философской системой»1. Весьма примечательно, что категоричные заявления по поводу философии Страхова делает специалист из другой области – литературный критик. И этот подход не является исключением. Обычно философские и литературно-эстетические воззрения Страхова рассматриваются на сравнительно малом объеме литературы без подключения значительного материала из литературного наследия мыслителя. Важно отметить также, что Страхов, действительно, не оставил систематического изложения своих философских взглядов и нам нужно самим привести их в систему, осуществить их историческую и структурную реконструкцию.
Причисляя Страхова к «философам аналитикам», Э.Л. Радлов утверждал, что «значение Н.Н. Страхова, как философа, заключается в его критике, в том, что он отвергал, а не в том, что он строил. Построение системы должно было казаться ему делом второстепенной важности, ибо он верил, что истина найдена, что в общих чертах ее можно найти, например, у Платона etc. etc.»2. Думается, что такой односторонний подход к философии этого своеобразного мыслителя, связан как с недостаточным освоением его «творческой лаборатории», так и с последующим увлечением Радлова творчеством В.С. Соловьева.
По сути дела Страхов стоял у истоков русской идеи философии как «анализа» или философии анализа в противоположность системосозидающим философиям. С одной стороны, страховская философия анализа выступала предпосылкой для формирования системосозидающей философии, подобно тому, как анализ предшествует синтезу. С другой стороны, – это было начало становления новой самостоятельной ветви в философии, т.е. философии анализа, отличной от возникшей значительно позже аналитической философии в рамках неопозитивизма. Ее особенностью было то, что она не отказывалась полностью от прежней метафизики, рассматривая даже ее гегелевскую форму как определенную историческую ступень в развитии философии. Более того, именно из гегелевской философии Страхов брал и активно использовал диалектический метод. Его анализ понятий, прояснение их содержания, осуществляемое с диалектических позиций, было близко современному диалектико-логическому и логико-методологическому анализу научного знания.
Страхов отстаивал право на многообразие взглядов, на уважение к своей и чужой мысли. Он считал, что «бесполезно и даже вредно фальшивое, неестественное подавление каких-нибудь учений и умственных направлений»1, что им нужно давать возможность свободно развиваться до полного раскрытия.
Представители различных философских направлений неоднократно обращались к Страхову с требованием «выкинуть свое знамя». Однако он сознательно, исходя из своих принципов, не хотел выкидывать никакое знамя, настойчиво снимая со своих построений всякие ярлыки со всевозможными «измами». Он отвечал им следующее: «Скажу откровенно: я вовсе не умею выкидывать знамена, вовсе не способен к этому. Да, кроме того, я считаю это выкидывание часто бесполезным, а большею частию превредным делом. Обыкновенно и тот, кто поднял знамя и те, кто обратили взор на это знамя, пускаются в неистовое словоизлияние. Обыкновенно прекращается всякая работа мысли, всякий труд доказательства и уяснения предмета, а наступает лишь бесконечное повторение одного и того же, верченье на одном и том же месте»2.
Еще конце Х1Х века А.И. Введенский, оценивая то, что сделал Страхов как философ, писал, что «значение Страхова состоит в том, что, прислушиваясь к философским потребностям своего времени с такой же чуткостью, какую он обнаруживал относительно русской литературы, он писал просто, но увлекательно изложенные, а потому всем и каждому доступные книги, сильнейшим образом возбуждающие мысль читателя, принуждающие его мыслить философски и трактующие о таких крупных вопросах, с размышления о которых почти всегда начинают свое философское развитие»3. И далее: «Скажу еще иначе: значение деятельности покойного Н.Н. Страхова для нарождающейся русской философии состоит в том, что он написал несколько книг, при помощи которых в России еще долгое время будут охотно начинать учиться мыслить и которые столь же долгое время будут считаться образцами философского изложения, именно все это будет, по крайней мере, до тех пор, пока не явится у нас философ, еще более талантливый, разносторонне образованный и преданный научным интересам, чем Н.Н. Страхов»4.