Употребление тех или иных лексических средств в памятниках письменности обусловлено рядом причин: задачами текста и его типом, жанровой разновидностью, языковой привычкой, местными традициями. Именно эти два последних фактора мы считаем особо значимым: семантическая и морфологическая переделки слова более всего связаны с индивидуальным говорением, с характером восприятия языковой действительности, наконец, с личным «лингвистическим вкусом» носителя и часто имеют ярко выраженный региональный колорит. Такие случаи также находят отражение в текстах следственных дел. Вот два характерных примера употребления обиходно-разговорной лексики в ситуативном контексте: 1) «…я Анна женои именоватися не бУду и он мнЪ не мужъ и с вышепомянУтого число мнЪ Анны его Jвана не спрашиват и никакова изяку ему qеqиловУ не навести…» (1195: 4: 98: 37); 2) «…ей Ан’нУ wставилъ сиротать â дрУгую женУ Дарiю JвановУ понялъ замУж…» (там же: 24), «…поял я дочер ево дЪвицУ АннУ…» (там же: 37а).
Но все же, несмотря на многообразие способов выражения региональной письменной культуры, есть один критерий, оформляющий рукописи в единое целое — процесс формирования лексических, а, значит, содержательных норм русского национального языка должен идти в русле общеупотребительных норм и письменно-деловой традиции. Хорошо знакомо положение, что в деловой письменности более чем в других жанровых и стилевых разновидностях отражаются элементы обиходно-разговорной речи. Высказывалось в свое время и противоположное суждение. Так, Б. А. Ларин, изучавший «Слово и дело государевы», писал о том, что «этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянское повествование, не содержит полного (разрядка наша. — О. Н.) отражения их живой речи из-за боязни подьячего получить взыскания за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать царю его свиток» [Ларин 1977: 173]. Подобного «нажима» со стороны монастырских властей не было, и форма представления следственного дела, внешне заключенного в необходимый формуляр, была свободной и диктовалась лишь предписаниями настоятеля, касавшимися именно формальной стороны, а не текстовой, содержательной. См., например, такие случаи индивидуального текстового варьирования: «…Крстнаго мнстря влaсти з брaтiею вышеписанных допрoсwвъ слУшавъ: приговwрили тЪ допросы чрeзъ розги паки подтвердить» (1195: 4: 97: 10); «Истецъ Jван Похвала yличаeтъ ево Aqонася сторонними людми…» (1195: 3: 487: 2). Наблюдаются и сами различия в жанрах следственных документов (в зависимости от социально-духовного статуса разбирательства: так, на мирских людей, как правило писали «прошения» и «доношения», на лиц монашеского сана делали «представления» и рассылались «инструкции».
В деле о ссыльном монахе Павле имеется следующее «представление» с «пунктами»:
“1”
ИмЪющихся здесь в мнтрЪ кормленых yток брал онъ Павел воровским öбразом j Употреблял себЪ в кУшанье, на что jмЪются j свидЪтели…
“2”
…и чинил тамо находящимся при лЪсной канторы великiе рУгателства, к’ томУ ж j требовал себЪ для Ъды говядины, А инные j видЪли какъ wнъ в мнтрь oнУю вносил… (1195: 4: 310: 29–29 об.).
В представленном фрагменте мы наблюдаем более официальный формуляр, соответствующий государственным указам и предписывающий излагать просьбы «по пунктам». Но при изучении архивных материалов встречаются и те, и другие разновидности внешней оболочки текста. Чем менее государственной, т. е. соответствующей новым установкам, она является, тем больше возможностей было у автора в области выражения форм приказного языка.
Поэтому мы можем с немалой уверенностью говорить, что в монастырской письменности следственный обиход в значительной мере «задерживал», сохранял обиходно-деловую стихию, все то живое в приказной речи и одновременно традиционное, что имело отношение к рассматриваемому делу. Общие же нормы приказного языка, «слежка» за отступлениями от государственно-административной традиции в отдаленных обителях не имели большого воздействия на местную монастырскую письменную культуру. Все же взаимопроникновение и в некоторой степени «социальная изоляция» региональных документов в XVIII веке ощутима более, чем до того: уменьшается потребность в «приложении рук» монастырскими властями на рукописях, изменяется социальный, материальный статус монастыря, старые типы документов постепенно исчезают, а остающиеся унифицируются. Становятся более распространенными следственные дела бытового характера, решаемые вне стен самого монастыря, теряющего влияние в этой сфере.
Вообще говоря, «новые» документы доставляют немало интересных сведений о монастырском устройстве и быте местного населения. Один из таких «контрактов», заключенных в Онежской портовой таможне рассказывает, в частности о строительстве избы, где предполагалось проведение и судебных разбирательств. Приведем фрагмент указанного акта: «…которой лЪсъ клась в отрУбЪ толщиною от шести с половиною до семи вершков … в’нУтри oнаго покоя по средине от задней стены отдЪлать печь с’ выводною трУбою коя б затоплялас jз сеней з желЪзным заслоном jз закрывочною доскою j какъ печь такъ j трУбУ выбЪлить коломенскою глиною … здЪлат jз … тесУ заборъ в закрой з двУмя дверми на крюках петляхъ с нУтряными замками с отпирошними скобками … а окончины были бы … jз запорными крючками j колечками ставки к каждомУ wкнУ jз ломового тесУ на крючках и петлях з заборными болтами i чоками … над окнами зымзы; в вышеписанные ж покои здЪлат одинъ столъ сУдеiскои, дрУгои подяческои i во всехъ перегородках лавки…» (1195: 4: 341: 7–7 об.)
Немалый интерес представляет исследование диалектной лексики, ее функций и характера применения в следственных материалах. Мы отмечаем следующие свойства регионализмов в наших текстах:
1) социально ориентированная, прикрепленная к конкретному лицу форма выражения ситуативной коммуникации;
2) территориально локализованная функция;
3) значение, юридически обусловленное соответствующим формуляром.
Все эти свойства региональной (диалектной) лексики придают пестрый колорит исследуемой разновидности документов, но имеют заданную направленность: необходимый контекст «допросных речей» выступает в том месте и в той функции, когда требуется ситуативное «подкрепление» вопроса, придание ему большей достоверности: «…j не дошед до домУ увидЪли оных Ушаковых стоят прi ИполитовЪ домЪ с кольемъ как поддорожники…» (1195: 4: 312: 13). Слово поддорожник в архангельских диалектах означает «‘грабитель на дорогах, разбойник, буян, драчун’ (онеж., холм., пин.)» [Подвысоцкий 1885: 127; то же: Даль (III) 1994: 494]. Экспрессивное использование слова как ругательства вызвано контекстом, далее читаем: «…j во первых Ударили оного СилУяна … колом в голову от чего онъ Упалъ…» (1195: 4: 312: 13). Указанные свойства чаще всего проявляются вкупе, обнаруживая большую или меньшую степень присутствия того или иного качества. Значительная степень социальной мотивированности может достигаться при описании конкретного лица или обстоятельства: «а что я в пролубЪ еи не искал j того быт не надЪялся, но полагался на то что развЪ в людях туляется j бЪгает…» (1195: 4: 310: 27). Отмеченное слово в значении ‘прятаться, скрываться, уклоняться’, употребляющееся в диалектах Смоленской губернии [Опыт 1852: 233], не отмечено в «Словаре» А. О. Подвысоцкого в контекстуальной форме, автор фиксирует затулить, затулиться в значении ‘прикрыться, заслониться’ [Подвысоцкий 1885: 54]. Ср. у Даля: тулить — ‘прятаться, скрываться, хорониться, заслоняясь чем-либо, приседая, сгибаясь; притаиться’ [Даль (IV) 1994: 866]. В. И. Даль приводит любопытный фрагмент из Острожской Библии: И малъ и великъ туляющеся въ горахъ, из которого он делает вывод о том, что ‘скрывать, прятать’ «было исконным значеньем глагола, а не гнуть». Он же отмечает значения глаголов тулиться, туляться: ‘прятаться, хорониться, укрываться, притаиться; уклоняться отъ дела, огуряться, лынять’ [там же]. В Словаре Академии Российской помечено слово тулиться — ‘подаваться назад или посторониваться’ [САР (VI) 1822: 806].