Голос Шевырева рос с неуклонной металлической силой. Встал и Аладьев, сам того не замечая. Ему казалось, что или он в кошмаре, или перед ним - сумасшедший.
Это странное белокурое лицо с холодными глазами пугало его.
- Понимаете ли вы, что все ваше мечтание о грядущем счастье, если даже оно осуществится, не покроет моря слез всех этих милых девушек, всех голодных, обиженных, оскорбленных... и не сотрет в памяти человеческой бессильной ненависти к тем, которые теперь, под защитой штыков и ваших прекрасных гуманных проповедей, без наказания и возмездия топчут своим сытым брюхом все, что было, есть и будет хорошего на земле!.. Они не найдут в вас судьи и мстителя!
- Что вы хотите сказать? - пробормотал Аладьев.
Шевырев помолчал.
- Идите сюда, - сказал он и пошел из комнаты.
Аладьев, точно окованный какой-то непонятной силой, пошел за ним.
Вся квартира уже спала. Темно и тихо было в коридоре и трудно дышалось в спертом больном воздухе. Шевырев отворил дверь в свою комнату и жестом позвал Аладьева. С чувством, похожим на ужас, тот шагнул за ним во мрак.
- Слушайте! - тихо, но со странной властью сказал Шевырев.
Аладьев прислушался. Сначала он ничего не слышал кроме стука своего сердца. Ничего не было видно во мраке, только казалось - глаза невидимого Шевырева блестят и во тьме.
И вдруг Аладьев услышал странный тихий звук.
Кто-то плакал. Тихий, подавленный, безнадежно скорбный плач тоненьким лезвием прорезался в тишине. Было в нем нечто невыносимо печальное: нестерпимая мука, безнадежный призыв, бессильная покорная жалоба.
"Это Оленька плачет!" - догадался Аладьев, и только тут разобрал, что плачет не один голос, а два... Стало страшно. Тьма давила, в ушах слышался тоскливый звон и чудилось уже, будто это не два голоса, а три... десятки, тысячи голосов, вся тьма плачет вокруг...
- Что это? - с испугом спросил он. Но Шевырев не ответил. Он вдруг схватил Аладьева за руку.
- Идемте... - грубо сказал он и вышел в коридор.
В освещенной комнате, странно светлой - и простой после мрака и этого страшного непонятного плача, Шевырев оставил руку Аладьева и, глядя ему прямо в глаза, спросил:
- Слышали?.. Я не могу этого слышать! Что вы дадите "этим" людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?.. Вы... пророки грядущего человечества... будь оно проклято!
Удивление и злоба охватили Аладьева.
- Позвольте... А вы?.. Что вы дадите, что спрашиваете меня так? - вскрикнул он, гневно напрягая свои громадные рабочие руки.
- Я? - со странным и как будто насмешливым выражением переспросил Шевырев.
- Ну, да, вы... задающий мне такие вопросы, странные... Какое вы имеете право говорить таким тоном?
- Я - ничего. Быть может, я только напомню другим то, о чем они забыли... Да и то... не знаю...
- Что такое? Что вы говорите? - с внезапной тревогой спросил Аладьев.
Шевырев молча посмотрел на него. Потом вдруг улыбнулся, как будто удивляясь наивности вопроса, и медленно пошел к двери.
- Куда же вы? Постойте! - крикнул Аладьев. Шевырев обернулся, приветливо кивнул головой и вышел.
- Да... вы... просто сумасшедший! - в слепой ярости крикнул Аладьев.
Ему почудилось, что Шевырев засмеялся. Но дверь затворилась.
С минуту Аладьев в недоумении стоял посреди комнаты. Голова у него болела, в висках стучало, и сердце билось, как у больного. Неровно и томительно. Он машинально окинул взглядом свою рабочую комнату, свой стол, заваленный бумагой и книгами, портреты на стенах, и внезапная судорога болезненного и непонятного отвращения потрясла его с головы до ног. Невыносимо противна показалась всякая мысль, всякое дело, даже завтрашний день... Захотелось своими огромными руками схватить весь мир и встряхнуть его так, чтобы все эти дома, люди, дела и мысли пылью полетели на воздух.
- Может, и в самом деле это было бы лучше всего!..
Он подошел к кровати, бросился лицом на подушку и застыл.
Во мраке, окружившем его закрытые глаза, тихо вставал и плыл мимо какой-то светлый образ с большими, о чем-то спрашивающими, о чем-то плачущими глазами. И показалось, что подошел кто-то черный, огромный, зверино засмеялся, дунул и потушил яркую радостную мечту его жизни.
X
Была ночь, и вся квартира уже спала. Ни одного звука не доносилось извне и только в коридоре, где спали старички, что-то тихонько поскрипывало. Не то мышь скреблась, не то похрапывал кто-то. Все было мертво и застыло в глухой неподвижности. Один безликий мрак молчаливо ходил по комнатам и заглядывал в спящие лица. В комнате Шевырева чуть синело от незакрытого окна и мутным пятном виднелась темная голова его, словно мертвая, лицом вверх, лежавшая на подушке.
Вдруг Шевырев вздрогнул и открыл глаза.
Кто-то стоял возле него. Он поднял голову.
Прямо в ногах кровати, закрыв лицо руками, стояла, смутно видимая в полумраке, женская фигура. Что-то призрачное и таинственное было в ее тонком, колеблющемся силуэте. И раньше, чем память подсказала полузабытый дорогой образ, каким-то странным внутренним чувством, от которого шевельнулся мозг и сжалось сердце, Шевырев узнал ее: это была женщина, когда-то так любимая им и ушедшая туда, в вечную даль, откуда, он думал, никому нет возврата.
- Лиза! - в страшном восторге и испуге вскрикнул Шевырев, чувствуя, как потряслось его сердце.
Она продолжала стоять, закрыв лицо руками и как будто колыхаясь в темноте, волнами ходившей перед глазами.
- Лиза!.. Откуда ты?.. Что с тобой? - еще отчаяннее крикнул Шевырев.
Ему показалось, что крик пролетел по всей комнате, но было по-прежнему тихо и спокойно и только из коридора слышалось слабое монотонное поскрипывание.
И вдруг Шевырев понял: она пришла потому, что знала все, и в нечеловеческой любви, любви - сильнее смерти, оплакивала его в эту последнюю ночь жизни.
- Лиза, не плачь! - со страшной мукой проговорил Шевырев, чувствуя, что слова бессильны, что она не ответит и не может ответить, потому что ее нет. - Я так решил, это мечта всей моей жизни с тех пор, как ты умерла... Я сознательно и радостно иду на это, потому что это единственный исход моей ненависти, которая давит меня!.. Ну, да... я разрываю со всем, что люди считают и божеским и человеческим... Но я верю в свою правду так же, как ты верила в то, за что пошла на страдание и смерть... Это не выкладки, не теория, это - сам я... Пойми!..
Руки его судорожно тянулись к ней, хватали воздух. Он весь трепетал от отчаяния и восторга. Но она отступила, не отводя рук от склоненного в мучительной скорби лица. И вдруг двинулась куда-то в сторону, неслышно, как тень, прошла мимо его изголовья и ушла в угол комнаты, не видный Шевыреву. Но он еще успел разглядеть темную кофточку, ту самую, в которой видел ее в последний раз, тонкие пальцы рук и волосы, сложенные в знакомую милую прическу.
Шевырев быстро вскочил босыми ногами на холодный пол.
Никого не было и быть не могло. Слабо синело окно, и в трепетном, как паутинка, свете его холодно смотрели голые стены комнаты. Шевырев подошел к окну. Серая стена тянулась напротив. Над нею синело бледное ночное небо и, точно черные корявые руки в безмолвной скорби, тянулись к небу железные трубы.
"Галлюцинация!" - подумал Шевырев, чувствуя, как мучительно дрожит сердце и какой-то громадный клуб подступает к горлу.
Он подошел к двери, потрогал ее, как бы не веря своему разуму, и отошел.
"Я болен... Может быть, это я схожу с ума?.. Надо бороться... Схожу с ума?! И все мои мысли только продукт больного мозга?!"
И вдруг горделиво и холодно, совершенно беззвучно рассмеявшись, Шевырев твердо прошел к кровати и лег.
Ему показалось, что он даже не закрывал глаз и по-прежнему видел синеющее окно, голые белые стены и темную дверь. А между тем кто-то говорил ему однообразным и беззвучным голосом:
- И самая твоя ненависть, и этот страшный, совершенно безумный план только и есть та самая великая, всем жертвующая любовь, которую ты отвергаешь...
- Это неправда! - со страшным трудом возражал Шевырев, как будто какая-то огромная тяжесть навалилась ему на грудь. - Это не любовь... Я не хочу любви...
Но кто-то продолжал настойчиво и однообразно, голосом, звучавшим как бы внутри самого черепа Шевырева:
- Нет, это так... Ты любишь людей всеми силами своего существа, не мог вынести всей массы зла, несправедливости и страданий, и твое светлое чувство, полное веры в конечное торжество, в правду тех страшных жертв, которые ты принес, померкло и стало больным и мрачным... Ты ненавидишь потому, что слишком много любви в твоем сердце! И твоя ненависть - только последняя жертва!.. Ибо нет выше любви, как кто душу... не жизнь, а душу положит за друга своя!.. Ты это помнишь? Помнишь?
Голос стал ярче и зазвучал не в черепе, как казалось, а где-то возле. Чужой и живой. Кто-то в самом деле говорил с ним. И вдруг Шевырев увидел, что в ногах его кровати, едва видимый в сумраке, сидит человек. Мерещится худой профиль, сутулая спина и худая длинная шея.
Что-то опять тронулось в мозгу Шевырева. Он широко открыл глаза и разом сел на кровати.
"Опять!" - подумал он с какой-то странной и страшной, как предчувствие безумия, физической тоской.
- Кто это?
Смутная фигура не шевельнулась... Одно мгновение
Шевыреву показалось, - и это было огромное радостное облегчение, - что перед ним просто случайная тень и что она даже не на кровати, а гораздо дальше, у самой двери. Мрак обманывал: близкое казалось далеким и далекое - близким. Самая комната как будто то растягивалась, то сдвигалась и давила своими голыми призрачными стенами, холодными и слепыми, как белые мертвецы, обступившие со всех сторон. Было странно и дико, как в кошмарном сне. Темнота молчала и будто слушала, притаившись.
Шевырев хотел встать и зажечь огонь, но еще раньше первого движения почувствовал, что одеяло придавлено тяжелым телом и кто-то действительно сидел в ногах кровати. Тонкое неуловимо скользнувшее ощущение безумия опять метнулось к мозгу.
- Да кто это?.. Зачем? - также негромко и с таким же усилием выговорил он.