- Хорошо... - не подымая головы, ответил Аладьев.
- Так до свиданья!
Человечек напялил шапку на свою круглую птичью головку и стремительно бросился к двери. Но у двери неожиданно остановился.
- А жаль! - сказал он со странным выражением, и под его блестящими очками стали влажны и грустны маленькие острые глазки. Но он сейчас же справился, кивнул головой и выскочил в коридор. Там он оглянулся на занавески, заглянул в одну и другую дверь, как будто понюхал воздух, сверкнул очками и исчез на лестнице.
Аладьев молча и понурившись сидел у стола.
VII
В сумерки пришли из церкви Максимовна и портниха Оленька. Они принесли с собой тонкий запах ладана, и мечтательное смирение еще теплилось на их лицах, как бы озаренных изнутри тихими светами лампадок, возжженных перед светлыми образами.
Оленька даже не сняла платочка, а только спустила его на плечи и села у стола с мечтательным восторгом, уронив на колени бледные тонкие руки. Максимовна тоже постояла в тихой задумчивости, потом вздохнула, как бы приходя в себя, и стала разворачивать свои тяжелые коричневые платки. Лицо ее стало сразу обычным - озабоченным и сухим. Она посмотрела на Оленьку и как будто про себя проговорила:
- Приготовиться бы надо...
- Что? - испуганно переспросила девушка, подняла на старуху чистые светлые глаза и вдруг порозовела слабым бледным румянцем.
- Приготовиться, милая, говорю... - повысила голос Максимовна. - Василий Степанович обещал часов в семь прийти, так ты принарядилась бы, что ли.
- Сегодня! - с беспомощным ужасом вскрикнула Оленька и вдруг стала опять прозрачно-бледной, точно вся жизнь внезапно ушла из тела и осталась только в больших глазах, полных томления и стыда.
- А что? - со страдальческим нетерпением возразила старуха. - Не сегодня, так завтра. Что уж там еще... Все равно уж, от судьбы не уйдешь, а другого такого случая не скоро дождешься. Таких, как ты, в городе сколько угодно. Не Бог весть какое сокровище!
Руки Оленьки задрожали до самых кончиков пальцев, исколотых иголкой. Она умоляюще смотрела на старуху полными слез глазами.
- Максимовна... пусть лучше завтра. Я... у меня голова болит, Максимовна!
Наивный голосок ее прозвучал таким безысходным ужасом и такой трогательной кроткой мольбой, что Шевырев, сидевший за дверью, в темной комнате, повернул голову и внимательно прислушался.
Максимовна помолчала.
- Ах ты, моя горькая! - сказала она и всхлипнула. - Что ж ты станешь делать... Сама знаю...
- ...на что ты идешь! - хотела она прибавить, но сорвалась и только повторила:
- Ничего не поделаешь.
- Максимовна, - дрожащим голосом и молитвенно складывая руки проговорила Оленька, - я лучше... работать буду...
- Много ты наработаешь, - с горькой досадой возразила Максимовна, - куда ты годишься! И побойчее тебя на улицу идут, а ты... и глухая, и глупая... Пропадешь ни за грош. Послушайся лучше меня, хуже не будет. Вот умру я или ослепну совсем... что с тобой тогда будет?
- Я, Максимовна, тогда в монастырь пойду... Мне бы хотелось монашкой быть. В монастыре хорошо... тихо...
И вдруг совершенно неожиданно Оленька широко раскрыла мечтательные глаза и проговорила, задумчиво и восторженно глядя куда-то сквозь стены:
- Мне бы хотелось быть большой белой птицей и полететь далеко-далеко!.. Чтобы внизу были цветы, луга, а вверху небо... Как во сне бывает!
Максимовна вздохнула.
- Дура ты!.. А в монастырь тебя не примут... Туда вклад нужен или на черную работу. А какая из тебя работница!
Старуха махнула рукой.
- Нет, что уж тут... иди за Василия Степановича. По крайности сама себе хозяйкой будешь и мне подмогу окажешь... У Василия Степановича в банке тысяч семь есть, говорят.
- Он страшный, Максимовна, - трепетно пробормотала Оленька, точно умоляя простить ее, - грубый, совсем как мужик простой!
- А тебе барина нужно? Барин не для нас, Оленька... Был бы человек хороший и слава Богу!
- Он даже ничего не читал, Максимовна. Я его спрашиваю: как вам нравится Чехов, а он говорит: при нашем деле некогда пустяками заниматься...
Оленька комично передразнила чей-то тупой и грубый бас. Передразнила и заплакала: большие глаза налились крупными светлыми слезами, и руки опять задрожали.
- Что ж, и дело говорит! - сварливо возразила Максимовна (но видно было, что она старается говорить сердито). - Подумаешь! Не читал!.. Кому твое чтение-то нужно?.. Он человек деловой, не блаженный, как ты!
Оленька перестала плакать и опять широко и мечтательно раскрыла глаза.
- Ах, Максимовна! Ты ничего не понимаешь, а говоришь!.. На свете только и хорошего, что книги. Чехов, например!.. Когда читаешь его - просто плакать хочется! Такая прелесть, такая!
Оленька прижала обе ладони к щекам и закачала головой.
- А ну тебя с твоими книжками! - не то сердито, не то жалостливо огрызнулась старуха. - Может, оно и очень хорошо, только не про нас. Я вон с каждым днем слепну... Вчера со стола убирала - стакан разбила. Гляди, через месяц в богадельню придется проситься... А ведь тоже вот так - шила, шила всю жизнь, ну и дошилась... А я тебе не чета была! Ты и теперь если пять рублей заработаешь да два отдадут, так и слава Богу еще! На самой целой тряпки нет, а туда же... книжки! Что уж тут.
В комнату тихонько вползла старушка из коридора. Крошечные глазки ее смотрели пугливо и любопытно.
- Максимовна, да ведь хуже смерти!.. Он - мужик... Еще бить будет! - с воплем отчаяния крикнула Оленька.
- Ну, уж непременно и бить! - возразила старуха, но не кончила и опять махнула рукой.
- А что ж, что и бить? - прошамкала старушка у двери. - А вы, Ольга Ивановна, покоритесь.
- Что? - испуганно переспросила Оленька.
- А вы покоритесь, говорю... - повторила старушка. - Побьет раз, два, да и отстанет... Они все такие. С ними надо больше смирением. Пусть бьет, а вы терпите... Он и отойдет, ничего!
Оленька смотрела на нее с ужасом, точно из темного коридора вылез и подползает какой-то страшный гад. Она даже подобрала платье и прижалась плечом к столу. Но старушка уже отстала и торопливо повернулась к Максимовне. Ее маленькие глазки загорелись странным выражнием: ехидной трусливой радости.
- А нашего учителя опять со службы прогнали!
- Что?! - вскрикнула Максимовна. - Как прогнали? За что?
- За то, что начальству согрубил. Начальник его выругали за что-то, а он ему грубо сказал... Ну, и прогнали. Марья Петровна сегодня страсть как убивалась! - захлебываясь торопливым шепотком и на каждом слове озираясь на дверь, докладывала старушка.
Максимовна с недоумением смотрела на нее белыми слепыми глазами.
- Да ведь они мне за три месяца должны. Сама сегодня обещала хоть часть отдать... Как же теперь? - растерянно пробормотала она.
- Да теперь уж не отдадут. Где же! Теперь и самим голодать придется, - почти с наслаждением ответила старушка.
Максимовна с минуту молча смотрела на нее в упор, точно хотела понять, чему она радуется. Но не поняла, решительно сдернула платок со своих седых, гладко причесанных волос и швырнула его на кровать.
- Да что они думают? Что я их даром держать буду? Благодетельницу нашли!.. Мне самой жрать нечего...
Она еще немного подумала и, вдруг быстро повернувшись, пошла из комнаты. Оленька, почти ничего не понявшая, испуганно смотрела ей вслед, а старушка боязливо поплелась в коридор и спряталась за занавеску, откуда тотчас выглянули две пары любопытных мышиных глаз.
В комнате учителя было темно. Дети притаились где-то по углам, и их не было ни видно, ни слышно. Учитель и его жена рядом сидели у окна, и на смутном светлом пятне его виднелись силуэты двух понурившихся в безнадежной думе голов.
- Марья Петровна! - сдержанно, но значительно, как власть имеющая, позвала Максимовна из дверей.
Учитель и его жена быстро подняли головы. Лиц не было видно, но движение это было покорно и убито.
- За комнату, как обещали, сегодня... Можно получить? - так же сдержанно спросила старуха.
Два темных силуэта шевельнулись и промолчали. Было в них то жалкое, беспомощное выражение, когда человеку даже и сказать нечего.
- Так вот... - зловеще спокойным голосом сказала старуха. - Вы уж, значит, соберитесь. Я завтра комнату сдавать буду... Что за вами за три месяца пропадает, то уж пусть на вашей совести... Сама виновата, дура, что верила. А дольше я терпеть не могу... Как хотите!
Жена учителя не шевельнулась, но сам учитель встал и торопливо вышел в коридор, почти насильно вытолкнув туда Максимовну.
- Видите ли... Я хотел вам сказать... Нельзя ли как-нибудь? Я поищу места. Мне тут кое-где обещали... Так вот... это...
Глаза его бегали, и чахоточный румянец пятнами покрыл бледные щеки. Максимовна вздохнула и махнула рукой.
- Нет, в самом деле... обещали! - заторопился учитель, все гуще краснея и бестолково шевеля руками. - И вообще, я поищу. Нельзя же... Вы сами видите.
- Не могу, господин, - отступая и разводя руками, возразила Максимовна, - если бы не самой! А то ведь дворник каждый день ходит... Самой придется уходить... Только на вас и надеялась. А оно вот что вышло!
- Максимовна! - стремительным умоляющим шепотом, оглядываясь на дверь, заговорил учитель. - Да вы поймите! Куда мы пойдем? Я, знаете, место потерял и вот... Я думал сегодня вперед взять, потому что я раньше уже забрал... Детям нужно было башмаки и жене что-нибудь... Потому что, понимаете, холода, а она кашляет ведь... И теперь у меня ни копейки! Куда же нас пустят? Везде вперед спросят, а вы нас все-таки уже знаете... Максимовна, войдите в мое положение!
Он судорожно хватал ее за руку и лихорадочно блестел глазами.
- Максимовна, ради Бога!
- Нет. Не могу... Своя рубашка к телу ближе... Уж вы как хотите. Мне вас, конечно, очень жаль, а только я ничего не могу. Были на месте, ну и держались бы зубами. А то, что вышло? Сами виноваты.
Учителя мучительно передернуло, но он нечеловеческим усилием подавил себя. Только глаза забегали еще лихорадочнее и лицо стало красным, точно ему было страшно жарко.
- Да, конечно... Я виноват. Но ведь это я виноват, а не дети...
- Дети ваши. Вот для детей и снесли бы.