Изображая переживания персонажей, писатель воплощает модель «Переживание как насекомое»: «Извозчики предлагали свои услуги, но он пошёл пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове» [Толстой 1980, с. 92] в основе данной модели лежит представление о насекомом как о мелком, но неотступном, очень надоедливом мучителе.
В следующем сравнении внутренняя духовная работа человека представлена как работа пчёл: «Воспоминания эти не сходились с её теперешним миросозерцанием и потому были совершенно вычеркнуты из её памяти или скорее где-то хранились в её памяти нетронутыми, но были так заперты, замазаны, как пчёлы замазывают гнёзда клочней, которые могут погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним не было никакого доступа» [Толстой 1980, с. 156]. Основой для сравнения стали представления о кропотливости, постепенности, постоянности пчелиной работы. Произвольная изолированность человеческих воспоминаний здесь ассоциируется с замазанными пчёлами гнёздами вредителей: как пчёлы стараются избавиться от клочней, так и человек – от тяжёлых воспоминаний.
Реализация метафорической модели «Воспоминание как вещь» затрагивает ту же тему: «Эти воспоминания где-то далеко нетронутыми лежали в её душе» [Толстой 1980, с. 133]. Здесь воспоминания отождествляются с некими предметами материального мира, которые можно куда-то поместить, отделить от себя, изолировать.
«Я должна быть довольна – и довольна. Но есть червяк, который просыпается…– И ему не надо давать засыпать, надо верить этому голосу, – сказал Нехлюдов…» [Толстой 1980, с. 291]. Видимо, эта метафора была создана по типу языковой метафоры «червь сомнения». Как правило, любые страдания, сомнения, а здесь подразумеваются именно они, связаны с отрицательной коннотацией, но здесь сомнения играют роль движущей силы на пути к нравственной жизни, поэтому червяк уже не червяк, но «голос», который должен говорить.
Герои Толстого часто слышат внутренние голоса, раздваиваются, представляются автором не как единые личности, а как спорящие, даже физически борющиеся антагонисты. Обычно это человек духовный – олицетворение высоких нравственных, моральных, религиозных качеств – и человек животный – образ инстинктов, пороков, недостатков человека. Так реализуется модель «Человек как два человека»: «В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один – духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой – животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира. В этот период его сумасшествия эгоизма, вызванного в нём его петербургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нём и совершенно задавил духовного человека... Тот животный человек, который жил в нём, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе». [Толстой 1980, с.55–62] В этом психологическом этюде присутствует ещё и метафора «сумасшествие эгоизма», реализующая модель «Человек как человек в особой ситуации». Здесь эгоист уподобляется сумасшедшему на основании «ненормальности» (умственной и нравственной) обоих.
Присутствие двух личностей – духовной и животной – в одном человеке не всегда словесно выражено автором. Иногда оно подразумевается, поскольку «слышен голос или голоса», спорящие друг с другом: «Хоть слабо, но ещё слышен был голос истинной любви к ней, который говорил ему об ней, о её чувствах, о её жизни. Другой же голос говорил: смотри, пропустишь своё наслаждение, своё счастье. И этот второй голос заглушил первый» [Толстой 1980, с. 62]. Так автор изображает внутреннюю борьбу человека, его выбор между желанием и долгом.
Модель «Человек как два человека» иногда трансформируется Толстым как «Человек как духовное существо»: «Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове»; «А это было не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое живёт в каждом человеке. Всё время этот я спал, и мне не с кем было беседовать. Пробудило его необыкновенное событие 28-го апреля, в суде, где я был присяжным» [Толстой 1980, с. 132].
Такое присутствие духовной личности тоже может быть не выражено вербально, никак не названо. Мы по действию этого присутствующего чего-то догадываемся о его присутствии: «Так казалось Нехлюдову, когда он взглядывал на её стройную фигуру в белом платье с складочками и на сосредоточенно радостное лицо, по выражению которого он видел, что точь-в-точь то же, что поёт в его душе, поёт и в её душе» [Толстой 1980, с. 58].
К метафорам и сравнениям, созданным по модели «Человек как два человека» примыкает и следующий пример: «При первом свидании Нехлюдов ожидал, что увидав его, узнав его намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и опять станет Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была одна Маслова» [Толстой 1980, с. 154]. Здесь обыгрываются две ипостаси одного персонажа – Катюша до падения и Маслова после нескольких лет работы в доме терпимости. Поскольку в данном отрывке автор смотрит на героиню глазами Нехлюдова, который знал совсем юную героиню именно как Катюшу, а спустя годы, увидел её уже как подсудимую Маслову, имя женщины стало олицетворением её лучших качеств, фамилия – олицетворением всего наносного, приобретённого в несчастиях и развратной жизни.
Во многих антропоморфных метафорах персонажи сопоставляются с людьми испытывающими то или иное физическое состояние. Когда речь идёт о духовной сущности человека, о его духовном «я», часто присутствует мотив сна и пробуждения, как в приводимых выше примерах «свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось», «этот я спал», «пробудило его необыкновенное событие».
Частным случаем воплощения модели «Человек как человек в особом физическом состоянии» является и развёрнутое сравнение, рисующее целую ситуацию: «Вчерашний соблазн представился ему теперь тем, что бывает с человеком, когда он разоспался, и ему хочется хоть не спать, а еще поваляться, понежиться в постели, несмотря на то, что он знает, что пора вставать для ожидающего его важного и радостного дела» [Толстой 1980, с. 293]. Здесь сон – прошлая светская бездеятельная и бессмысленная жизнь Нехлюдова, «желание поваляться» – соблазн увлечься светской красавицей, «важное и радостное дело» – помощь Катюше. В подобных метафорах и сравнениях сон является воплощением представления о бессилии, бездействии.
Не раз автор сравнивает состояние героев с состоянием человека под гипнозом. Видимо, для Толстого и сон, и нахождение под гипнозом – символы бессилия, безволия, не властности над собой: «Ну, что Питер, как на тебя действует, – прокричал Богатырев, скажи, а?– Чувствую, что загипнотизировываюсь, – сказал Нехлюдов» [Толстой 1980, с. 299]; «Некоторые, как загипнотизированные, шли за партией, но потом останавливались и, покачивая головами, только провожали партию глазами» [Толстой 1980, с. 334]; «Нехлюдов, как загипнотизированный, пошёл за ними» [Толстой 1980, с. 342].
Близки к мотиву сна мотивы жизни и смерти, пронизывающие авторские метафоры и сравнения: «Она радует меня той внутренней переменой, которая, мне кажется, – боюсь верить, – происходит в ней. Боюсь верить, но мне кажется, что она оживает» [Толстой 1980, с. 329]. В таких конструкциях жизнь – это жизнь нравственная, возвращающийся к ней соответственно «оживает».
Толстым используются и трансформированные им узуальные метафоры смерти (умереть от смеха, убит горем): «Ты меня уморишь, – говорила она, закашлявшись» [Толстой 1980, с. 288]; «Нет, нельзя. Я на панихиду еду к Каменской. Она ужасно убита» [Толстой 1980, с. 258], означающие крайние состояния бессилия от горя или, наоборот, от смеха.
Продолжая разговор об антропоморфных метафорах, следует отметить модели «Человек как человек в особой ситуации» и вытекающая из неё «Чувство как чувство в особой ситуации». Они представлены примерами: «Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шёл судить, но его вели в суд» [Толстой 1980, с. 69]; «Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться» [Толстой 1980, с. 422]; «Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьётся в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть» [Толстой 1980, с. 70]; «Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром; нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им» [Толстой 1980, с. 147].
Как мы уже говорили, субполе «Психологические состояния» очень велико. Постараемся перечислить и проиллюстрировать большую часть менее распространённых в этом предметном субполе метафорических моделей.
Для характеристики героев Толстой нечасто использует пространственные метафоры, но всё-таки они присутствуют: «Владимир Васильевич Вольф был действительно un homme tres comme il faut, и это свое свойство ставил выше всего, с высоты его смотрел на всех других людей и не мог не ценить высоко этого свойства, потому что благодаря только ему он сделал блестящую карьеру…» [Толстой 1980, с. 260] Здесь раскрывается модель «Свойство характера как точка в пространстве».
Иногда эмоциональное состояние героев или какие-то его черты сравниваются с природными явлениями, то есть, реализуется метафорические модели «Переживание как явление или объект мира природы»: «Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря» [Толстой 1980, с. 61]; «Воспоминание это жгло его совесть» [Толстой 1980, с. 67] (воспоминание представляется как огонь), а также «Переживание как живое существо»: «И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство» [Толстой 1980, с. 88]. Нечасто, но также воплощается в мире метафор романа модель «Чувство как жидкость»: «Вы спрашивали про моих детей; хотите видеть их? ...– …очень, очень интересно, – сказал Нехлюдов, тронутый этой переливающейся через край счастливой материнской любовью» [Толстой 1980, с. 433].