Уже приводившиеся строчки из «Мухи-Цокотухи» останавливают внимание и настораживают, глухо взывая к чему-то старому, полузабытому или незабываемому:
Вдруг откуда-то летит
Маленький комарик,
И в руке его горит
Маленький фонарик.
Мы уже как будто где-то читали эти строки - или чрезвычайно похожие, действительно, четверостишие из сказки с иронической добросовестностью воспроизводит все приметы - ритмику и строение строфы, лексику, синтаксис, повторы и характер рифмовки - строфы из достопамятной "Современной песни" Дениса Давыдова:
Модных барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик...
Сходство, по-видимому, неслучайное, поскольку "Современная песня" в самом сатирическом смысле изображает собравшихся в светском салоне насекомых - чуть ли не тех же самых, что собрались на мещанские именины у мухи, тут у Дениса Давыдова и блоха, и козявка, и стрекоза, и "сухой паук", и "плюгавый жук", и комар, и сверчок, и мурашка, и клоп, -компания, хорошо знакомая читателям сказки Чуковского. Этот "насекомый" контекст хорошо поддерживает сходство строфы из сказки со строфой из "песни".
Примечательно, что стихотворение Дениса Давыдова, на которое достаточно внятно кивает "муха-Цокотуха", тоже связано со скандальным эпизодом литературной истории, скандал разразился по поводу "Философического письма" П.Я.Чаадаева, опубликованного в пятнадцатой книжке журнала "телескоп" за 1836 год. консервативно-патриотические круги во главе с императором были возмущены неслыханным вольнодумством чаадаевского "обвинительного акта" (по собственному определению автора "письма"), предъявленного российской действительности, а император, закрыв журнал и выслав редактора, сверх того, высочайшей волей объявил автора сумасшедшим, заложив тем самым основы репрессивной психиатрии. Обстоятельства этого скандала претворенно запечатлелись в сатире Дениса Давыдова: "маленьким аббатиком" там издевательски именуется Чаадаев, противопоставлявший национальному подгосударственному православию -надгосударственный экуменический католицизм. Скандал запомнился надолго и странным образом (а для Чуковского, по-видимому, естественным) аукнулся через восемьдесят пять лет, в иную эпоху, в детской сказке..
Излюбленный сюжет футуристов - "бунт вещей" - Чуковский дважды "перевел" на язык детской сказки, первый раз - в "Мойдодыре":
Утюгизасапогами,
Сапогизапирогами,
Пирогизаутюгами,
Кочергазакушаком -
все вертится,и кружится,
и несется кувырком.
Другой раз - в "Федорином горе", где, в отличие от городского, конкретно - петроградского - антуража "Мойдодыра", бегство перенесено в сельскую, крестьянскую среду:
Вот и чайник за кофейником бежит,
Тараторит, тараторит, дребезжит...
Утюги бегут покрякивают,
Через лужи, через лужи перескакивают,
И бежит, бренчит, стучит сковорода:
«Вы куда? куда? куда? куда? куда?»
В "Мойдодыре" и "Федорином горе", особенно в первом, Б.М. Гаспаров обнаружил целый ряд деталей, связывающих сказки с поэтикой ранних стихов Маяковского, прежде всего - и напрямую, цитатно - со сценой "бунта вещей" из трагедии "Владимир Маяковский", в вихре несущихся вещей у Чуковского узнаются бытовые предметы, которые "бунтуют" у Маяковского. Сходство заходит слишком далеко, чтобы оказаться случайным, оно захватывает и выбор объектов, и присвоенные им антропоморфические черты, и характерные особенности движения. Словно нарочно для подчеркивания сходства, в "Мойдодыре" в первый и, кажется, единственный раз появляется у Чуковского маяковская "лестничка", пародия на футуристические тексты весьма добродушна, приближаясь к "полунасмешливому, полудидактическому намеку", но намек, отсылающий к трагедии "Владимир Маяковский" и событиям времен раннего футуризма, достаточно внятен.
Постановка трагедии (1913) и последующие групповые выступления футуристов, при участии Чуковского в качестве присяжного оппонента, защитника демократической культуры, протекали в обстановке скандала, будоража публику и привлекая ее внимание к новым "бурным гениям". Эксцессы этих выступлений в значительной мере были театрализацией, скандал казался спонтанным лишь для непосвященных; для участников он был предусмотренным "литературным приемом", входил в условия игры, в очевидную для скандалящих реакцию.
"И залают, и завоют, и ногами застучат", - напоминает о шумных скандалах, бывших неотъемлемым атрибутом выступлений футуристов и публичных диспутов с их участием", - основательно утверждает Б.М. Гаспаров. Таким образом, исторически достоверный скандал порождал сказочно-условный скандальный сюжет "Мойдодыра".
Из наметившегося было ряда не выпадает и "Бармалей". Подобно кивку "Мойдодыра" в сторону Маяковского и эксцессов раннего футуризма, "Бармалей" содержит легко читаемый намек на африканское путешествие Н.С. Гумилева и сопутствующие обстоятельства. Об этих обстоятельствах Чуковский рассказал в посвященном Гумилеву очерке, опубликованном посмертно: петербургские литературные и нелитературные обыватели распустили скандальный слух о том, что вся африканская эпопея Гумилева -плод поэтического воображения, к примеру, во время доклада о путешествии в редакции "Аполлона", где Гумилев демонстрировал свои африканские трофеи, один из самых знаменитых остряков той эпохи задал поэту провокационный вопрос: "почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда, в зале поднялось хихиканье - очень ехидное, ибо из вопроса сатириконствующего насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева - миф..."
С Гумилевым Чуковского связывали отношения личной дружбы и литературной полемики. Среди других был и дискуссионный вопрос о поэме: Чуковский как бы полупринимал претенциозную гумилевскую теорию, утверждавшую, что современная большая поэтическая форма есть экзотическая поэма, но при этом настаивал на поправке: да, экзотическая, но - детская... Это и запечатлелось в "Бармалее", беззлобно, при "факультативности сатиры" (как выразился по подобному поводу Ю.Тынянов) пародирующем конкретный гумилевский текст ("неоромантическую сказку") вместе с событиями жизни поэта, "накладывая" литературный текст на биографический. Подчеркнутая автоирония надежно опосредует пародию - ее издевательский "педагогизм", ее убогая дидактика исходит словно бы не от Чуковского, а от некоего третьего лица, двойника-антипода автора, все русские гимназисты мечтали убежать в Африку, одному это удалось - Гумилеву.
Маленькие дети!
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять.
Но папочка и мамочка уснули вечерком,
А Танечка и Ванечка - в Африку тайком,
В Африку!
В Африку!
Таким образом, в сказках Чуковского подспудно запечатлена почти столетняя история русской литературы, взятая в ее наиболее шумных эксцессах, вместе с тем, в этих сказках не лишенным парадоксальности способом засвидетельствовано единство творчества поэта и сказочника с работой критика, литературоведа, историка литературы: у обоих один и тот же тезаурус, один и тот же "вопросник" и "темник".
3. Эволюция сказочного жанра в литературе – эволюция комического: литературная сказка для детей и взрослых последних десятилетий
3.1 Фольклорная основа сказочного комизма
Часто литературная сказка – это обработка родного фольклора, но порой — особенно в XX в. — сюжет литературной сказки подсказывают писателю весьма экзотические источники. Например, среди сказок «Тысячи и одной |ночи» есть два известных сюжета — «Сказка о рыбаке» и «Волшебная лампа Аладдина». Советский писатель Л. Лагин, отталкиваясь от этих сюжетов, создал в свое время сказочную повесть «Старик Хоттабыч», где основные события разворачиваются не на древнем Востоке, а в Москве в XX в. Пионер Волька находит во время купания в реке некий сосуд:
«Это большое удобство, когда река недалеко от дома. Волька сказал маме, что пойдет на берег готовиться по географии. И он действительно собирался минут десять полистать учебник. Но, прибежав на реку, он, не медля ни минуты, разделся и бросился в воду.
Волька наплавался и нанырялся до того, что буквально посинел. Тогда он понял, что хватит, совсем было вылез из воды, но передумал и решил напоследок еще разок нырнуть в ласковую прозрачную воду, до дна пронизанную ярким полуденным солнцем.
И вот в тот самый миг, когда Волька уже собирался подняться на поверхность, его рука вдруг нащупала на дне реки какой-то продолговатый предмет. Волька схватил его и вынырнул у самого берега. В его руках был скользкий, замшелый глиняный сосуд необычной формы. Больше всего он походил, пожалуй, на древнюю амфору. Его горлышко было наглухо замазано зеленым смолистым веществом, на котором было выдавлено нечто, отдаленно напоминавшее печать.
Волька прикинул сосуд на вес. Сосуд был тяжелый, и Волька обмер».
Дома, в московской квартире, мальчик решает открыть свою находку, и пока еще ничто не предвещает «восточного» и «фольклорного» поворота в сюжете:
« Потирая ушибленную коленку, Волька запер за собой дверь, вытащил из кармана перочинный ножик и, дрожа от волнения, соскреб печать с горлышка сосуда.