Патриотизм. Что означает слово такое мудреное? Патриотизм, этот пережиток прошлого, – пафос, с помощью которого государство «купило» несформированные умы молодых людей. Это чистой воды государственный заказ. Деятели доблестных правительств желали навязать патриотизм в виде высшей ценности всему народонаселению точно так же, как иудохристиане огнем и мечом навязывали Новый Завет. «Возлюби ближнего своего» – гласит первозаповедь Нового Завета, а в Ветхом Завете первозаповедь носит крайне противоположный характер: «лучшего из гоев убей». В чем тут противоречие? Да ни в чем. Просто любить ближнего своего должны массы, массы гоев, дабы не вздумали они совершать деяния грязные в лице антигосударственных переворотов и революций, а продолжали сидеть смирно в своей конуре. А в это время верхушка, то есть государственные деятели, вправе убивать лучшего из гоев, так как на нее принцип любви к ближнему не распространяется. Следовательно, Новый Завет был написан специально для масс с целью усмирить их, а Ветхий Завет – для представителей верхушки [в лице стремящегося к мировой власти этноса «богоизбранных»] с целью вооружить их вседозволенностью[238]. Они выше любых общечеловеческих ценностей, они сверхчеловеки, если следовать теории сверхчеловека Ф. Ницше, только ими же извращенной.
Также и с патриотизмом. Верхушке выгодно, чтобы масса была патриотично настроена и любила ближних своих. Но насколько эти государственные деятели сами являются патриотами? Вопрос глупый. Они диктуют нам свои правила и нормы, апеллируя к пресловутому патриотизму. Точнее, диктуют нам не свои, а «наши» (то есть какими они должны быть) догматы мышления и поведенческие стереотипы, а нам и невдомек, что они сами – другие, что они не есть субъекты-носители тех правил, которые пытаются нам навязать. В годы сталинизма врагом народа объявляли того, кто пошел против власти, а не против народа. Власть же сама по сути являлась врагом народа, но, естественно, так себя не называла, а наоборот строила политику отождествления государственной воли и народной. А разве сейчас нет подобного мифа?
Насколько же глубоко оседают в массовом сознании «патриотические» псевдоценности! Если я прилюдно заявлю, что я не патриот и быть им не хочу, то какая общественная реакция последует на эти слова? Меня начнут обвинять в чем-то непонятном, аморальном и античеловеческом; на меня сразу повесят ярлык обывателя и т.д.
Отсюда следует вполне логичный вопрос: что такое патриотизм? Это любовь к родине или любовь к государству? «Государство – это младший брат церкви; а патриотизм, эта государственная добродетель, этот культ государства, является лишь отражением божественного культа» – фраза принадлежит перу Михаила Бакунина, которую можно найти в его «Письмах о патриотизме»[239]. И дальше великий философ пишет: «для существования государства непременно нужно, чтобы какой-нибудь привилегированный класс был заинтересован в его существовании. И вот солидарные интересы этого привилегированного класса и есть именно то, что называется патриотизмом»[240]. Михаил Александрович разделяет патриотизм на естественный, который называет «продуктом реально солидарной жизни общества» и своего рода искусственный, являющийся продуктом государственного гнета. Именно этот искусственный патриотизм идеолог русского анархизма подвергает жесткой критике, отмечая, что он выступает «привычкой дурной, узкой и злополучной, ибо он является отрицанием человеческого равенства и солидарности»[241]. И новоявленный правитель может взойти на престол, стать олицетворением государственной власти, благодаря эксплуатируемому им народному патриотизму – именно той форме патриотизма, которая, по взгляду Бакунина, является неестественной и неконструктивной, отрицающей солидарность и равенство. Выходит, такого рода патриотизм рождает ступени неравенства.
По моему мнению, чтобы не запутаться в понятиях, не стоит различать две формы патриотизма, а более целесообразно развести понятия «любовь к родине» и «патриотизм». Первое – суть проявление нормального и естественного чувства по отношению к своей стране – своему дому. Второе же – мифологема государства. Патриотом сегодня является тот, кто раболепно признает государственную политику и склоняется пред ней. Стоит только перейти границу дозволенного властью, как сразу рискуешь навлечь на себя обвинения в антипатриотизме, в народе понимаемые как обвинения в нелюбви к родине, поскольку патриотизм и любовь к родине ошибочно отождествляются. Выходит, можно быть патриотом, поддерживающим коррумпированную власть, продающую и предающую страну направо и налево, но в таком случае нельзя быть преданным своей родине. В данном случае эти понятия взаимоисключающие. Но если предположить, что когда-нибудь придет действительно преданная своей стране власть, то ее активиста можно будет назвать верным стране и государству одновременно, то есть в таком случае термины утратят свою антагонистичность. Но, к сожалению, пока мы подобный ход событий – приход некоррумпированной власти – не можем прогнозировать.
Н. Хомский, дискутируя с М. Фуко, говорит следующее: «ныне государство обладает властью навязывать определенное представление о том, что законно, однако это не предполагает, что все это окажется справедливым, точно так же и в определении того, что такое гражданское неповиновение, государство вполне может ошибаться»[242]. Из этой фразы следует утверждение о нетождественном характере понятий «законность» и «справедливость», возможно даже, об их некоторой оппозиционности по отношению друг к другу. Вообще, по мнению Хомского, они не абсолютно тождественны, не абсолютно различны, что мешает прочертить конкретную и четкую демаркационную линию между ними. И затем Хомский продолжает свою мысль: «когда я совершаю какое-то действие, которое государство рассматривает как незаконное, я расцениваю, что оно законно, то есть что преступно именно государство»[243]. Здесь «я сам» как индивид, противостоящий государству, меняется с последним местами. И возникает вопрос: чье поведение законно, чье справедливо, и с чьей точки зрения оно законно и с чьей позиции оно справедливо? «Государство пытается преследовать в судебном порядке людей, которые разоблачают его преступления»[244], – вот слова Н. Хомского, которые можно возвести в ранг великого высказывания. А потому совершенно правильно и справедливо осуществлять действия, мешающие государству совершать преступления.
М. Фуко, в свою очередь, подобно Ф. Ницше, представляет справедливость как некое оружие, принадлежащее или политической власти или, наоборот, ее оппозиции. Эта справедливость, эта выдумка, может выступать как притязание угнетаемых, так и как оправдание угнетателей. И если, по нашему мнению, господствующая власть использует понятие справедливости как аргумент, позволяющий ей повлиять на массы ради достижения собственной выгоды (неважно, в чем эта выгода заключается), то она, эта власть, пытается создать тождественность между оной справедливостью и законностью. Но лишь пытается, а не создает, поскольку апелляция к справедливости – это чаще всего лишь прикрытие, мнимость, под поверхностью которой остается место лишь для меркантильных интересов властвующей верхушки и только.
Но, конечно, мы все так или иначе апеллируем к справедливости, и это происходит потому, что ее нет. Эта фикция так будоражит наше воображение, так нас беспокоит, что мы, порой находясь в полном отчаянии под гнетом власть держащих, используем ее как единственную соломинку, за которую можно уцепиться. У каждого человека, у каждого класса, у каждой общественной формации справедливость своя, и нельзя привести все возможные «справедливости» к единому знаменателю; некое действие справедливо лишь относительно уже принятого кодекса справедливости, оно не может быть справедливым вообще. Однако в политическом смысле под справедливостью принято понимать идею равенства, свободы и братства – как бы утопично и абстрактно это ни звучало (теория прирожденного интеллектуального равенства не представляется обоснованной, поэтому под равенством стоит подразумевать сокращение громадной материальной поляризации и равенство всех перед законом). Мы не можем забыть о справедливости, безвозвратно выбросить ее из головы, потому, что живем в классовом обществе (хотя классовость – далеко не единственный барьер для справедливости), где для нее нет пристанища, но есть место для ее символа, для этой существующей только в наших умах, а не в реальности, фикции. И наоборот, она исчезнет как утопическое ментальное представление и воцарится как реальное положение дел только в бесклассовом обществе, лишенном угнетателей и угнетаемых, о котором так давно мечтают М. Штирнер, П.Ж. Прудон, М.А. Бакунин, П.А. Кропоткин и другие представители анархического движения (индивидуализм, синдикализм, коммунизм). Проблема только в том, что возникновение описываемого ими общества едва ли возможно. Утопия – это не проект, осуществлению которого мешают некие субъективные или объективные факторы определенной общественной обстановки (по-другому, незрелость ситуации), а проект, барьером для осуществления которого служат законы природы[245]. Однако, ориентируясь на идеальные до невозможности общественные устройства, лучше пытаться брать от них то, что представляется возможным создать не в теории, а на практике. Ведь утопия – это не цель, а ориентир для дальнейшего движения. Это ориентир, регулирующий наличную – теоретическую и практическую – деятельность.