Истоки всех этих несообразностей достаточно ясны: все дело в исходной установке Пеппера на выделение автономных (то есть не пересекающихся друг с другом) и при этом высоко абстрактных (то есть обладающих максимальным экстенсионалом) гипотез / метафор. Чтобы избежать взаимоналожения гипотез, Пеппер решает проигнорировать «математизм» (который в глазах Пеппера пересекается с «формизмом»; можно было бы усмотреть и точки пересечения с «механицизмом»). Чтобы максимально расширить сферу применения каждой из гипотез, Пеппер объединяет под одним ярлыком (например, под ярлыком «формизм») и разные исторически конкретные метафоры (например, «метафору ремесленника» у Платона и «метафору развития природных объектов» у Аристотеля), и виртуальные конструкции здравого смысла: в результате «формизм» раздувается до беспредельности, что и выражается в столь странной дефиниции 17.
Критиковать концепцию Пеппера имеет смысл потому, что в своих исходных посылках эта концепция, как мы уже сказали, представляется нам совершенно правильной и чрезвычайно полезной для анализа гуманитарного знания. Необходимо только освободить ее от умозрительно-философского балласта и достроить до уровня, на котором она будет прямо соприкасаться с историческим материалом. Первый шаг к переработке модели Пеппера был сделан Эрлом Маккормаком, который предложил разграничить метафоры передающие и метафоры базовые. Это разграничение относится к функции метафор: «передающие метафоры предлагают обычно метафорическое прозрение ограниченного масштаба, тогда как базовые метафоры лежат в основе всей теории или научной дисциплины»18. Понятно, что в рамках одного текста или дискурса мы встречаемся со множеством разнородных метафор, и принципиально важно различать, какие из них являются просто передающими, а какая является базовой. Вскоре мы увидим, насколько эта дихотомия оказывается необходима при анализе конкретного случая. Однако удовольствоваться ею нельзя; концепция Пеппера требует более глубокой переработки. Вот к чему эта переработка должна, по нашему мнению, сводиться.
Полностью переработанная пепперовская модель могла бы иметь вид двухъярусной системы, на верхнем ярусе которой располагаются общие классы гипотез/метафор (это как раз тот ряд, который выстраивался Пеппером), а на нижнем ярусе — конкретные исторически данные метафоры. В отличие от пепперовской, такая модель будет учитывать два важнейших факта: 1) одна конкретная метафора может входить в несколько разных классов (например, аристотелевское «развитие живого организма» входит и в класс «формизм», и в класс «органицизм»); 2) всякий класс представлен существенно разными метафорами, порождающими совершенно раз-личные исследования и наррации (например, класс органицистских метафор в гуманитарных науках представлен столь разными концепциями, как «жизненный цикл организма», «эволюция вида»19, «генеалогическое древо», «семейное сходство» 20). В результате элементы второго яруса окажутся связаны с элементами первого яруса частично перекрещивающимися пучками отношений. При этом всякая метафора второго яруса может выступать либо в функции передающей, либо в функции базовой метафоры, в зависимости от конкретного текста или дискурса.
Настоящая статья может рассматриваться как материал к построению такой модели. Нас будет интересовать класс метафор, к которому Пеппер применил наименование «контекстуализм». Сам термин «контекстуализм» является нововведением Пеппера, и его значение и референция начисто лишены той очевидности, которая присуща терминам «механицизм» и «органицизм». Термин «контекстуализм» даже более темен, чем термин «формизм», также являющийся изобретением Пеппера. Проблема состоит в том, что сам по себе термин «контекст» отсылает к исходной метафоре «ткань» (лат. textum), не имеющей ничего общего с метафорами, которые в данном случае имеет в виду Пеппер.
Пеппер разъясняет содержание «контекстуалистской» метафорики следующим образом:
Чтобы привести примеры этой коренной метафоры, используя английский язык и сводя к минимуму риск быть неправильно понятым, нам бы следовало использовать только глаголы. [Контекстуалистская метафора] — это делание, и претерпевание, и смакование: это когда человек изготавливает лодку, участвует в скачке, реагирует смехом на шутку, разгадывает тайну, решает задачу, удаляет с пути препятствие, обследует территорию, общается с другом, создает стихотворение, воспроизводит стихотворение. Все эти акты или события внутренне сложны, они состоят из взаимосвязанных действий, рисунок которых постоянно меняется. Эти акты или события похожи на происшествия в сюжете романа или драмы. Они и есть жизненные происшествия [incidents of life] в буквальном смысле слова.
На взгляд контекстуалиста, все в жизни состоит из таких происшествий (Pepper 1942, p. 232—233).
Казалось бы, все просто: речь идет об уподоблении всякого явления человеческому поступку: все приводимые Пеппером примеры — это действия, совершаемые людьми и представляющие собой переход от одного состояния (начального) к другому (конечному). Девизом такой «гипотезы о мироустройстве» могли бы быть слова гётевского Фауста: «В начале было дело», а называться такая гипотеза должна, конечно же, «прагматизм», от греч. — pragma «дело, действие». «Прагматизмом» называет себя построенная на этих посылках философия, к которой как раз и примыкает Пеппер, — но Пепперу, видимо, важно избежать автоматического отождествления прагматической метафорики с американским прагматизмом как на-правлением. Дело в том, что мировоззрение Пеппера явно находилось в сильной зависимости от идей Бергсона, — и, вместо того чтобы быть лейтенантом в армии прагматистов, Пеппер фактически провозглашает себя командующим армией «контекстуалистов»21, в состав которой Бергсон оказывается зачислен наравне с Пирсом, Джемсом и Дьюи 22. Все изложение «контекстуалистского» мировоззрения у Пеппера окрашено в сильнейшие бергсонианские тона.
Но не мировоззрение Пеппера нас сейчас интересует. Нас интересуют те конкретные метафоры в дискурсе гуманитарного знания, которые относятся к классу «прагматических» метафор, — и те концепции, которые могут порождаться и / или оформляться этими метафорами. Об одной из таких «прагматических» метафор и пойдет речь.
3. Метафора стрелочника и метафора пассажира
В 1916 году в 41-м томе журнала «Архив социальной науки и социальной политики», выходившего под совместной редакцией Макса Вебера, Вернера Зомбарта и Эдгара Яффе, были напечатаны первые главы веберовского цикла очерков «Хозяйственная этика мировых религий». Цикл открывался «Введением», излагавшим общие принципы веберовского подхода к истории религий. В этом «Введении» содержался пассаж, ставший впоследствии одним из наиболее часто цитируемых высказываний Вебера:
Interessen (materielle und ideelle), nicht: Ideen, beherrschen unmittelbar das Handeln der Menschen. Aber: die «Weltbilder», welche durch «Ideen» geschaf-fen wurden, haben sehr oft als Weichensteller die Bahner bestimmt, in denen die Dynamik der Interessen das Handeln fortbewegt (Weber 1989, S. 101).
[Над человеческим действием непосредственно господствуют интересы (материальные и идеальные), а не идеи. Однако «картины мира», создаваемые «идеями», очень часто выполняли роль стрелочников, определяющих тот путь, по которому динамика интересов тянет вперед человеческое действие] 23.
Итак, для прояснения своей концепции человеческого действия 24 Вебер представляет нашим глазам обыденную сцену железнодорожного движения. Актеры и антураж этой сцены всем хорошо известны из жизни (вместе они образуют общеупотребительный «скрипт» или «фрейм» — иначе говоря, стереотип восприятия ситуации). Декорация: железно-дорожные пути со стрелками. Действующие фигуры: 1) Локомотив; 2) Вагоны; 3) Стрелочник. В роли Локомотива выступают Интересы (по-другому их можно было бы назвать Желания или Влечения — ведь речь идет об источнике динамики, о силе, тянущей куда-то человека 25; притом Вебер говорит об интересах как материальных, так и идеальных). В роли Вагонов выступают Действия (по-другому их можно было бы назвать Поступки — это второй возможный перевод немецкого Handeln). Наконец, в роли Стрелочника выступает Картина Мира. Локомотив в любом случае мчит вагоны вперед, но в каком направлении будет мчаться поезд и куда он приедет — зависит от Стрелочника.
Эта аллегорическая сцена потому неизменно находится в центре внимания толкователей Вебера, что она заключает в себе суть веберовского понимания движущих сил истории и наглядно демонстрирует разницу между веберовским пониманием и историческим материализмом Маркса — Энгельса 26. В этой связи представляется совершенно неслучайной перекличка этой сцены с аллегорическим изображением революций как «локомотивов истории» у Маркса.
Существует хорошо известное расхождение между филологическим и герменевтическим подходом к любым межтекстовым параллелям. Для филолога важнее всего документировать генезис параллели; для герменевта важнее всего смысл, который можно извлечь из сопоставления двух текстов, независимо от любых генетических связей. Возможна, однако, позиция исследователя, которому интересно и то, и другое и которому кажутся односторонними и филолог-экстремал, и герменевт-экстремал. Поскольку нас интересует весь Вебер, постольку нас интересует и генезис его метафор, и их смысл (при том, что в принципе это два расходящихся вопроса).
Вебер, конечно же, знал афоризм Маркса, и, скорее всего, знал по первоисточнику, работе Маркса «Классовая борьба во Франции». Он вполне мог прочитать этот цикл статей еще в годы университетской учебы. Но почти наверняка он должен был обратиться или вернуться памятью к этому тексту весной 1895 года, когда 75-летний Энгельс опубликовал в штутгартском журнале «Die Neue Zeit» свою последнюю программную работу — «Введение к “Классовой борьбе во Франции”» (сразу вслед за этим, в апреле 1895 года, работа Маркса вместе с «Введением» Энгельса вышла отдельной книгой). Энгельс начинал это свое введение с рассмотрения важнейшей и трудно решаемой методологической проблемы: проблемы историко-социологического анализа текущих событий. Подчеркнув препятствия, неизбежно стоящие на пути всякого подобного исследования, Энгельс утверждал, что первый успешный опыт такого исследования был дан Марксом именно в «Классовой борьбе во Франции» — цикле, как сказали бы мы сегодня, экспресс-анализов французской политической жизни 1848—1850 годов. По-явление текста Энгельса стало крупнейшим событием в жизни немецких социал-демократов: после смерти Энгельса в августе того же года «Введение к “Классовой борьбе во Франции”» стало именоваться «политическим завещанием» основоположника: опираясь на этот текст, Эдуард Бернштейн потребовал пересмотра политической программы марксизма.