Чем больше прочитано книг, чем больше сведено непротиворечащих друг другу свидетельств в единый корпус, тем основательнее преодолевается частное и случайное, тем ближе к правде. Отсюда стремление в трудные моменты сомнений и смятений расширить “круг чтения” вплоть до грандиозного замысла митрополита Макария “собрать все книги, чтомые на Руси”. Истина здесь не “дочь времени”, а завет традиции, а следовательно, никаких относительных форм ее быть не может. Любое отклонение от традиции знаменует отпадение во зло, что и придавало практическую бескомпромиссность теоретическим спорам данной эпохи.
И чтение, и писание на Руси обладало высочайшей интеллектуальной аурой и, несомненно, относились к деятельности подчеркнуто духовной. Трудно сейчас однозначно охарактеризовать процессы мышления, заключенного в сферу между чтением и письмом, однако для оформления мысли (т.е. продукта духовного, а не просто слов как знаков мира бытового) использовался специальный церковнославянский язык, на котором, как утверждают специалисты по исторической лингвистике, не разговаривали. “Церковнославянский язык предстает, следовательно, прежде всего как средство выражения боговдохновенной правды, он связан с сакральным, Божественным началом. Отсюда понятны заявления древнерусских книжников, утверждающих, что на этом языке вообще невозможна ложь” [27]. Таким образом, мы обнаруживаем, если не понятийный аппарат, то несомненно своеобразный инструментарий духовной деятельности, который требует рассматривать источники с учетом принципов их создания. Принципы строительства “гипертекста”, использования языка и даже буквенная графика несут смысловую нагрузку, призваны воплощать мысль, которая часто не замечается последующими поколениями, работающими в ином духовном стиле.
Сфера духовной деятельности в средневековой русской культуре была организована иначе, нежели в последующие эпохи. Сюда включалось формирование контекста и вживания в него (начетничество), осмысление проблемы и формирование смысла (истины), воплощение итогов как авторским словом, так переструктурированием контекста, оформление книг, адресация, хранение и использование ее. Средневековый автор призывал соавторов, принципиально не закрывая контекст и не претендуя на исчерпанность истины. Популярны обращения типа: “Меня же, грешного и всех недостатков исполненного, не оскорбят учености ваше исправления; в своем совершенстве исправляйте и наши ошибки, как сказано в Писании: Облегчайте тяготы друг друга и так исполните закон Христов” [28].
В “соавторы” по удержанию и распространению истины в мире включаются люди, деятельность которых сегодня не признается творческой. Практически отсутствует граница между автором, редактором (справщиком), писцом. Сюда же зачастую включаются и заказчики книги, и люди, вложившие ее в монастырскую библиотеку, у старообрядцев — спасшие или “раздобывшие” произведение. Автор может попросить: “А кто это письмо возьмет и прочтет, пусть бы его не таил, давал бы, осмотревшись и выведав, прочесть вкратце своей братии...” [29],- а может “методологически” наставить и ввести читателя в контекст. И многие читатели-соавторы брали на себя бремя соучастия, вплоть до жертвенности, и видели в том свой вклад в сохранение и делание истины. Так, одним из главных направлений старообрядческого служения истине, зачастую — подвижнического, была борьба за Книгу.
Появление книгопечатания явилось серьезным испытанием для традиционной духовности. Настороженное отношение к книгопечатанию, многократно отмечаемое в литературе, определялось угрозой традиционной организации духовной практики. Машинерия требовала такой формы законченности и истинности, которая без дальнейшей духовной работы и без авторской ответственности допускала автоматическое тиражирование. Появление книги включало ее в общекультурный контекст, заставляло считаться с ее существованием. Теперь отношение к тексту возможно только бескомпромиссное — либо признают его претензии на истинность, либо он исключается из контекста. И в последнем случае возможны любые средства — игнорирование, дискредитация автора, выявление расхождений с традицией, занесение в список отрешенных книг, уничтожение.
Признание права на существование противоположной точки зрения, хотя бы в качестве момента отталкивания и объекта критики, самым тесным образом связано с развитием общефилософских оснований принципа критики и является детищем более поздней эпохи и результатом иных мировоззренческих установок. В Европе развитие принципа критики начинается с декартова тезиса, абсолютизировавшего субъект и тем самым обосновавшего его способность к сепарации всех суждений и мнений на окончательно истинные и ложные. Правила для руководства ума одним из первым объявлено: “Никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т.е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму так ясно и раздельно, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению (выделено мною — Г.К .)” [30]. Однако только у Лейбница провозглашается более широкая и продуктивная теоретическая позиция, согласно которой между истинным и ложным обнаруживается обширная сфера возможного, где господствует нечеткая логика вероятного.
Между тем русская духовность рассматриваемого периода не допускала модальностей, и отношение к истине было абсолютно бескомпромиссным. Характеризуя общественные настроения в литературе эпохи, А.С.Демин отмечает, что “...Симеон Полоцкий обращается к аудитории, по-видимому привыкшей к резким, крайним утверждениям, а не к золотой середине”. Так, рассуждая по поводу греха, С.Полоцкий существенно отходит от традиционной аксиоматики и методологии, выводя понятия греха неволей, неохотой, за страх и т.п., где грех, лишенный волевого энтузиазма, становится уже и не совсем грехом [31]. Подобная “диалектика” получает со временем все большее распространение, однако для традиционного мировоззрения расплывчатые, неопределенные парадигмы еще долго остаются неприемлемыми. Уклонение от истины, двоение ее выступает как неряшливость мышления и лишает мир надежной однозначности.
Неудивительно, что задача тиражирования книги многократно повысила важность справщицкой деятельности. И XVII век, век расцвета книгопечатания, характеризуется увеличением штата переводчиков, справщиков, компиляторов и активизацией их деятельности. Изданию книги предшествовала коллегиальная выверка ее: “...Советова, совещаша же синодально...пред всем священным собором...чтоша, при всех российских архиреех...соборне исправиша...и руками своими подписавшии архиреи суть сии...”. И все это для того, “...дабы...крамола и спона места не имела...” [32].
И тем не менее книгопечатание еще долго искушало русскую культуру. Известна популярность в среде старообрядцев топики: печатная книга — печать антихристова. Да и официальные православные идеологи видели в печатании не только технологическую проблему. Так, патриарх Иоаким запретил печатать на бумажных листах изображения святых [33]. Печатная книга подразумевала определенное авторство и отчетливую законченность. Тем самым нарушался постоянный процесс переписывания — своеобразное имманентное герменевтическое сотворчество, и духовная практика обрекалась с неизбежностью на дискретность, а истина — на квантование.
Новая духовность, утвердившаяся с эпохи Петра, заменяя ценности и аксиомы традиционной культуры, делает сознательную ставку на печатное слово. “Духовный регламент” (1718-1720), составленный Феофаном Прокоповичем и правленый Петром, вообще запретил монахам писать что-либо без специального разрешения настоятеля, запретил вообще держать в кельях чернила и бумагу. В отсутствие светской культуры это означало полный слом традиционного духовного творчества.
Новое мировоззрение отходит от запредельности взыскуемой правды жизни и ориентируется на поиски частной истины, организуемой в отдельную науку. Теоретическое знание и царица его — истина тоже призваны помочь человеку, однако это не помощь жизневодительства, а всего лишь улучшение внешних обстоятельств жизни. Уже в самом начале XVIII века Л.Магницкий в солидном философском введении к своей “Арифметике” настаивает, что “зрительную силу ума надо направить на украшение внешней жизни человека” [34]. И совершенно не случайно создаваемая в петровское время “школа” оказалась специализированной, узкопрофессиональной (за исключением, может быть, школ Дмитрия Ростовского и Феофана Прокоповича), а развитие просвещения и наук проходило на фоне резкого падения общей грамотности населения.
Список литературы
[1]Лейбниц Г.В. Монадология. // Лейбниц Г.В. Соч. в 4-х тт. - Т. I . М.,1982, с.422-423.
[2]Лукасевич Я. О детерминизме // Вопросы философии. 1995, № 5, с.70
[3]Аверинцев С.С. Предварительные заметки к изучению средневековой эстетики. // Древнерусское искусство. Зарубежные связи. М.,1975, с.373.
[4]Панич Т.В. “Шестоднев” Афанасия Холмогорского. // Христианство и церковь в России феодального периода (материалы). Новосибирск, 1989, с.149-150.
[5]Архиепископ Филарет (Гумилевский). Обзор русской духовной литературы 862-1720. Харьков, 1859. Кн.2, с.340.