"– Я ее люблю. Я дарю ей цветы. Я говорю ей комплименты. Вожу ее по ресторанам" (СП 3, 60).
А после того, как Левушка выпал из машины ("хорошо, что не из самолета") и чудом остался цел и невредим, Гонзалес как ни в чем не бывало предлагает "это дело отпраздновать" (СП 3, 69).
Рафаэль незлобив, на побои и пощечины, которые достаются ему от Маруси, реагирует спокойно: "Сначала она била меня вешалкой. Но вешалка сломалась. Потом она стала бить меня зонтиком. Но зонтик тоже сломался. После этого она схватила теннисную ракетку. Но и ракетка через какое-то время сломалась. Тогда она меня укусила… Я не сопротивлялся. Я только закрывал лицо" (СП 3, 60-61).
Вообще то, что говорит Рафаэль, особенно когда он рассуждает о России или социальном устройстве мира, достойно восхищения. Столько нелепости и несуразицы в одну фразу может вместить только он:
"– Я уважаю русских. Это замечательные люди. Они вроде поляков, только говорят на идиш. Я уважаю их за то, что русские добились справедливости. Экспроприировали деньги у миллионеров и раздали бедным. Теперь миллионеры целый день работают, а бедняки командуют и выпивают. Это справедливо. Октябрьскую революцию возглавил знаменитый партизан – Толстой. Впоследствии он написал «Архипелаг ГУЛаг»".
"– В Америке нет справедливости. Миллионерам достаются кинозвезды, а беднякам – фабричные работницы. Так где же справедливость? Все должно быть общее. Автомобили, деньги, женщины… Врачей и адвокатов мы заставим целый день трудиться. А простые люди будут слушать джаз, курить марихуану и ухаживать за женщинами" (СП 3, 62)…
Рафаэль – человек широкой души и большого сердца. Со временем он искренне привязывается к русской эмигрантке и ее маленькому сыну. Он ждет Марусю с концерта Разудалова "и чуть не плачет" (по его собственным словам). Когда Маруся отправляется повидаться с Левушкиным отцом, Рафаэль после бессонной ночи идет следом за любимой женщиной "упругим шагом мстителя, хозяина, ревнивца". "Он боится, что проклятый русский украдет его любовь" (СП 3, 90).
Ради любимой "Мусьи" Рафаэль Гонзалес решается на важный, неправдоподобный для него шаг – свадьбу, которой и заканчивается история русской эмигрантки Маруси Татарович.
В "Иностранке" многие темы, о которых раньше Довлатов говорил серьезно, начинают звучать по-другому. С улыбкой автор пишет о евреях, о национализме вообще, о Советском Союзе и советских людях, даже о писательском труде. Именились все, приехавшие в США, – изменился и писатель Сергей Довлатов…
"Чернокожих у нас сравнительно мало… Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся.
Косая Фрида выражает недовольство:
– Ехали бы в свою паршивую Африку!..
Сама Фрида родом из города Шклова. Жить предпочитает в Нью-Йорке" (СП 3, 8)…
Разудалов ждет Марусю и Леву. Курит советские папиросы.
"К нему приближается девица в униформе:
– Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.
– Не понимаю.
– Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете – «траву»!
Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. При том, что окружающие курят.
И мужчина, не задумываясь, тушит папиросу.
Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана – двигатель прогресса!
Разудалов улыбается и приподнимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата" (СП 3, 90)…
"Шустер работал на курсах уборщиком. До эмиграции тренировал молодежную сборную Риги по боксу… Его раздражали чернокожие… Когда он приближался со шваброй, учащиеся вставали, чтобы не мешать. Все, кроме чернокожих.
…Шустер ждал минуту. Затем подходил ближе, отставлял швабру и на странном языке угрожающе выкрикивал:
– Ап, блядь!
Его лицо покрывалось нежным и страшным румянцем:
– Я кому-то сказал – ап, блядь!
И еще через секунду:
– Я кого-то в последний раз спрашиваю – ап?! Или не ап?!
Черные ребята нехотя приподнимались, бормоча:
– О'кей! О'кей…
– Понимают, – радовался Шустер, – хоть и с юга" (СП 3, 40)…
"В Польше разгромили «Солидарность». В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился ТУ-129. Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в жульничестве" – даже эти далеко не смешные события приобретают в "Иностранке" другое звучание (СП 3, 91). Конечно, здесь нет кощунственного смеха, но нет и чрезмерной скорби.
Довлатов – не оптимист, но и пессимизм ему чужд. Просто писатель призывает относиться ко всему с юмором, какие бы радости или несчастия не выпали на нашу долю…
"Тут я умолкаю. Потому что о хорошем говорить не в состоянии. Потому что нам бы только обнаруживать везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.
Короче – умолкаю" (СП 3, 99)…
Заключение
Современники не раз вспоминали об особом отношении Сергея Довлатова к окружающему миру. Судьба писателя не была ни ужасной, ни легкой. В жизни Довлатова было многое – литература, вино, любовь, друзья. Учеба в университете и служба в конвойных войсках. Работа в эстонских и ленинградских газетах, на радио и телевидении. Конфликты с властями и эмиграция. Успех и признание. Последнее, впрочем, пришло только на четвертом десятке лет и далеко от родных мест. Писатель, национальность которого – "ленинградец", "по отчеству – с Невы", добился признания в Соединенных Штатах Америки, где не чаял оказаться, вступая в литературную жизнь.
Почти в каждой книге Довлатов описывает собственную жизнь. По крайней мере, опирается, отталкивается от событий, произошедших с ним или его близкими. События эти далеко не всегда радостны, наоборот, чаще драматичны, подчас – трагичны. Гибель заключенного Бутырина в "Зоне", арест деда Исаака в "Наших", собственные унижения в бесконечных издательствах и окололитературных учреждениях – казалось бы, что в этом смешного?! Однако "на мажорный лад настраивают печальные – сплошь! – сюжеты его прозы". "Но – полагал Сергей Довлатов – чем печальнее, тем смешнее", – так пишет Андрей Арьев во вступительной статье к первому тому собрания прозы Довлатова [51].
За какую бы тему ни брался писатель, будь то армейские или редакционные будни, жизнь эмигрантской колонии или ленинградской интеллигенции, у него всегда получаются смешные произведения. "…Сергей обладал талантом превращать ад [«ад не вокруг нас, ад в нас самих» – С. Д.] если не в рай, то по меньшей мере в трагикомедию. В его рассказах, даже при самых мрачных темах и сюжетах, всегда есть свет, свободное, открытое пространство, остается возможность дышать" [52].
Чем был юмор для Довлатова? И чего больше всего в довлатовском юморе?
1960 – 70-е годы – время не только героев, осваивавших целинные земли и работавших на великих стройках или боровшихся с тоталитарным режимом, гибнувших в тюрьмах и психиатрических лечебницах. Это еще и время обычных людей с их повседневными заботами и печалями, с их мыслями о работе, о доме, о детях. Жизнь таких людей может показаться серой, неинтересной, приземленной. В каждом произведении писателя можно видеть, как персонажи (и, в особенности, главный герой) проходят через определенные испытания, сталкиваясь с различными соблазнами. Соблазны эти – выпивка, женщины, сплетни, карьера. Без этого нет жизни рядового инженера, великого писателя или корреспондента республиканской газеты. По тому, как человек меняется, попадая во власть этих соблазнов, можно судить о его нравственных качествах.
Меняется обстановка – писатель уезжает в другую страну – но и там, на другой стороне земного шара, люди (не титаны и не герои, а обычные люди) живут по тем же правилам и тоже проверяются на прочность этим миром.
Довлатов в своих рассказах пишет о таких людях, но, какие бы заботы их ни тревожили, что бы ни было смыслом их существования, автор никогда не станет выносить героям отрицательную оценку. Когда писатель слышал пошлость, он говорил об этом. Когда скорбели напоказ – он это чувствовал. Когда ему приходилось заниматься откровенной халтурой – отдавал себе отчет в том, что происходит. Сергей Довлатов был по-настоящему беспощаден прежде всего к себе. Если вчитаться в его книги, понимаешь, что над собственными недостатками он смеется больше всего.
"Ему было свойственно откровенно рассказывать о своих безобразиях, давая им вполне жесткую оценку. Он старался ничего не скрывать, все называть своим именем. Не хвастался, но особенно и не печалился. То есть как бы – что есть, то есть. Мужественно и мудро сознавал собственное несовершенство" [53].
"Свое худое и дрянное Довлатов не списывал за счет худости и дрянности мира, не сравнивал, как множество людей, в выгодном для себя свете с худостью и дрянностью других, а признавал, как-то весело сокрушался – и не извинял себя" [54].
Когда-то Сергей Довлатов решил, что хочет стать рассказчиком и поведать о том, как живут его современники. Не научить их жить, а им же самим показать и рассказать, как они живут. Ничего не скрывая и не приукрашивая. Все как есть. Можно, конечно, сказать, что подобное отражение должно было бы наводить читателя на размышления, толкать его к тому, чтобы понять, для чего он родился и для чего все-таки стоит жить. Однако это – не главное для Довлатова. Он не стремится морализаторствовать, потому что сам зачастую не знает ответов на поставленные вопросы.
Описывая жизнь военнослужащих внутренних войск, журналистов или эмигрантов, писатель видел много н е с м е ш н о г о. Однако не это было по-настоящему важным и ценным для Довлатова. Так же, как при подготовке "Зоны" к изданию писатель отказался обнародовать наиболее шокирующие сцены (они остались в черновиках, в первоначальных вариантах), так и на страницах других произведений не оказалось наиболее отвратительных эпизодов, свидетелем которых был С. Довлатов. Подобное самоограничение далеко от манеры страуса прятать свою голову в песок. Просто события н е с м е ш н ы е были неинтересны Довлатову.