Грузинский писатель Т. Чиладзе придерживается противоположного мнения: "Я думаю, написать хороший рассказ – несравненно труднее, чем даже роман… Я собираюсь постепенно переключиться на написание небольших рассказов, но для этого мне нужно прежде как следует овладеть умением писать романы и повести" [34].
Не соглашается с классиком советской литературы и узбекский писатель Т. Пулатов: "Мнение о том, что рассказ – начало творческого пути прозаика, опровергается не только опытом отдельных писателей, но и опытом отдельных национальных литератур" [35].
Таким образом, нельзя учиться писать, создавая многотомные эпопеи, с другой стороны – овладеть искусством излагать мысли лаконично (и лапидарно, как сказал бы И. Бродский) можно лишь со временем, с приходом определенного творческого опыта. Чтобы не вдаваться в дальнейшие рассуждения, заметим только, что процесс становления творческой личности (и писателя в том числе) схож с развитием человека вообще, – всегда есть общие черты, но и каждый человек (как и каждый писатель с его особенностями творческого пути) в отдельности – уникален…
Первая (и одна из самых сильных) книга Довлатова, "Зона", была написана в жанре рассказа, о котором мы говорили раньше, затрагивая творчество Тургенева, Горького и других писателей. Это сборник рассказов, объединенных не только общим материалом, общей тематикой и идеями, но и фигурой повествователя – ефрейтора Бориса (Боба) Алиханова. Конечно, по размеру "Зона" вряд ли может быть названа рассказом, скорее, это довольно-таки большая повесть, но дело в том, что повесть эта разделена на главы, представляющие собой отдельные рассказы. Именно отдельные, поскольку не зря некоторые из глав издавались самостоятельно, иногда по две-три. Поначалу, еще не утратив надежды на возможность издания своей книги, Довлатов предлагал напечатать ее как сборник рассказов ("Записки надзирателя" – второе авторское название). Стоит также заметить, что при издании произведения, произошедшем почти двадцать лет спустя, когда писатель собирал переправленные через границу с помощью различных знакомых "разрозненные куски", "Зона" тем более стала легко членимой на рассказы. В особенности, это можно сказать о той редакции, что попала в итоге в печать, когда между отрывками написанной много лет назад книги появились "лирические отступления" – авторские мысли по поводу литературы, жизни (его собственной и вообще человеческой), размышления об Америке и многом другом, а главное – о "Зоне" и о том, что в ней было изображено.
Почти все последующие произведения Довлатова (за исключением разрозненных рассказов) – "Компромисс", "Ремесло", "Наши", "Чемодан" и др. – представляют собой точно такие же сборники коротких рассказов (часто даже чеховского – 1-11/2 листа и менее – формата), объединенных между собой общей тематикой, а также фигурой рассказчика.
Глава вторая.
Молодость. Начало. "Зона"
"«Зона» – первая по времени написания книга Довлатова. Книга молодого, яростного стиля". Здесь есть многое: "яркость красок, эффектность контрастов, щеголеватая эксцентричность фабул, в которых смешаны жестокость и милосердие, женщины, драки, пьянки, смерти, предательства" [36].
"…Из университета выгнали, с женой развелся". Стало "нечего терять", причем до такой степени, что было все равно, куда идти служить. "А в охрану [как раз] идут, кому уж терять нечего…" (СП 1, 126)
С третьего курса филфака ЛГУ – в школу надзорсостава под Ропчей, затем – Устьвымский лагерь. Сергей Довлатов, бывший студент, нынешний контролер штрафного изолятора.
Вчера его волновали вопросы всемирной литературы. Он спорил с однокурсниками о творчестве великих писателей. Он пытался вместе с ними осмыслить, понять течение времени в поэзии и прозе. Он участвовал в студенческих вечеринках. Он сдавал (или, скорее, не сдавал) с пятого раза контрольную по иностранному языку. Красота его жены приводила в немой восторг не только его самого, но и многих знакомых… Все это – вчера.
Сегодня – "штрафной изолятор, ночь. За стеной, позвякивая наручниками, бродит Анаги [уголовник, которого боятся как все заключенные, так и все охранники, особенно молодые солдаты-срочники]. Опер Борташевич…", единственный офицер, обращающийся к нашему герою на "ты", человек, если даже не с проблесками интеллекта, то хотя бы иногда задумывающийся о том, что происходит вокруг и в самих нас, единственный, не давший зоне сожрать все не только снаружи, но и внутри себя… Сегодня – дешевые папиросы и "Пино-гри", розовое крепкое, одеколон и водка, много водки.
Все это – сегодня, и именно в такой обстановке оказывается будущий писатель Сергей Довлатов. "Мир, в который я попал, был ужасен" (СП 1, 35). Что могло произойти с обычным человеком, так резко сменившим окружающую атмосферу, можно описать и красочно, и кратко. Скорее всего – сломался бы и потерял остатки высоких человеческих качеств. Со многими именно так и происходило. Ломались и спивались.
Довлатова спасло чувство юмора. Чтобы выжить в экстремальной ситуации, необходим мощный нравственный стержень ("Архипелаг Гулаг" А. Солженицына, "Жизнь и судьба" В. Гроссмана) или, как минимум, какая-то помощь разуму, сознанию, которая пришла бы на выручку в восприятии всего творящегося вокруг. Человеку в подобной ситуации нужна некая призма, подвергающая происходящее дополнительной обработке. Такой призмой может стать чувство юмора.
Человек видит совершающееся вокруг иначе. Иногда – мягче, иногда – добрее, иногда – просто не таким ужасным и устрашающим видится окружающий мир. "Не важно, что происходит кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем". Там, в окружении всех "ужасов лагерной жизни", писатель "чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать… началось раздвоение личности… жизнь превратилась в сюжет". "Сознание вышло из привычной оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице". "Как я ни мучился, ни проклинал эту жизнь, сознание функционировало безотказно… Плоть и дух существовали раздельно. И чем сильнее была угнетена моя плоть, тем нахальнее резвился мой дух" (СП 1, 42). Мы видим, как происходит становление писателя, как вырабатывается умение не просто видеть то, что с ним происходит, но способность наблюдать за всем и всеми (в том числе и за самим собой) со стороны, будто видеть на бумаге, когда остается только фиксировать увиденное. "Когда я замерзал, сознание регистрировало этот факт. Причем в художественной форме: «Птицы замерзали на лету…»" "Фактически я уже писал, – замечает Довлатов двадцать лет спустя в комментариях, предваряющих каждую из глав "Зоны". – Моя литература стала дополнением к жизни. Дополнением, без которого жизнь становилась абсолютно непотребной. Оставалось только перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова" (СП 1, 43)…
"Чего здесь [в "Зоне"] почти нет, так это смеха… Талант юмориста в первой книге оказывается невостребованным или просто еще не осознанным, не открытым", – пишет И. Сухих [37].Однако мы видим, что уже при написании первого сборника писатель Довлатов не только подмечал выразительные детали и облекал мир в "художественную форму" того или иного жанра, а находил во всем окружающем что-то особенное. Что-то комичное, смешное.
К службе все относились примерно одинаково. "Подальше от начальства, поближе к кухне", "солдат спит, служба идет", "работа (читай – служба) не волк, в лес не убежит" и так далее. Служили все без излишнего рвения, но и не спустя рукава. Все-таки зона, рядом заключенные; опасность, существующая и днем, и ночью.
С утра – "тарелка голубоватой овсяной каши. На краю желтеет пятнышко растаявшего масла". В столовой – "выцветшие обои, линолеум, мокрые столы", ложка "с перекрученным стержнем" (СП 1, 55). Затем – дежурство в штрафном изоляторе, хозяйственной зоне, конвоирование заключенных, перевозка из одного лагеря в другой. После этого – свободное время. Рядовой (затем – ефрейтор, сержант) Алиханов "мог курить, сидя на гимнастических брусьях. Играть в домино под хриплые звуки репродуктора. Или, наконец, осваивать ротную библиотеку, в которой преобладали сочинения украинских авторов" (СП 1, 45).
В каждой главе автор создает яркие образы сослуживцев главного героя. Это ефрейтор Петров – нелепый пьяница и трус, о котором автор говорит почти в каждой главе. Его "называли – Фидель. Эту кличку ефрейтор получил год назад. Лейтенант Хуриев вел политзанятия. Он велел назвать фамилии членов политбюро. Петров сразу вытянул руку и уверенно назвал Фиделя Кастро" (СП 1, 45)…
Это инструктор Густав Пахапиль, приучивший всех собак на питомнике понимать команды только на эстонском языке. Он почти ни с кем не общается, предпочитает выпивать в одиночестве на кладбище. Как-то раз по срочному вызову секретаря горисполкома Нарвы он ездил жениться на Хильде Браун, бывшей в то время уже на девятом месяце беременности, но так и не поинтересовался, как же назвали ребенка.
Это сержант Шумейко, "яркую индивидуальность" которого "можно оценить лишь в ходе чрезвычайных происшествий" (СП 1, 79). "Громадный и рябой, он выглядит сонным, даже когда бегает за пивом" (СП 1, 78).