Известный литературовед-пушкинист Модест Гофман, познакомившись с романом “Белая гвардия” (в парижском издательстве роман вышел под двойным названием “Дни Турбиных. Белая гвардия”), отметил, что Булгакову удалась прежде всего “самая стихия жизни и ее тревожный пульс” (цит. по: 17, с. 102).
“История русской литературы сложилась так, что роман Михаила Булгакова о гражданской войне остался вершинным его созданием на эту тему. Тем многограннее и весомее кажется ныне восприятие “Белой гвардии” эмигрантами, сполна воздавшими ее автору, обреченному на немоту в России”, – завершает свою статью Рашит Янгиров (17, с. 109).
Автор франкфуртского журнала “Грани” Евгений Блажеев рассмотрел роман “Мастер и Маргарита” как “опыт русской бездны” (1). Считая главными героями романа не Мастера и не Маргариту, он выдвигает на первый план образ Иешуа Га-Ноцри, прототипом которого, пишет Е.Блажеев, послужил писателю Иисус Христос. Е.Блажеев полагает. что Спаситель превращается у Булгакова в нечто весьма и весьма далекое от оригинала. Сохранив лишь половину имени (Иешуа-Иисус), Булгаков, по мнению Е.Блажеева, “лишает героя Божественной природы и предназначения” (1, с. 109). Подмена же в главном продиктовала с роковой неизбежностью “ход дальнейших метаморфоз”. Обвиняя во лжи записи Левия Матвея, Иешуа тем самым лишает достоверности все свидетельства евангелистов, а история начинает зиять множеством черных дыр и пустот, “заполняемых малоубедительной житейской психологией” (1, с. 110). Так, предавший Га-Ноцри Иуда отнюдь не терзается угрызениями совести и не кончает жизнь самоубийством, его по наущению Пилата заманивают в ловушку и там убивают. Таким образом, суд совести в романе Булгакова подменен даже не судом земным, а тайной расправой, считает Е.Блажеев.
Впрочем, самые катастрофические потери претерпевает в романе центральная фигура истории – Иисус Христос. Он представлен слабым, беспомощным, растерянным и суетливым. “Весь напрягаясь в желании убедить, – такова доминанта поведения Иешуа Га-Ноцри перед судом Понтия Пилата”, пишет Е.Блажеев (1, с. 111). Можно, хотя и с трудом, представить себе Михаила Булгакова прогуливающимся под ручку со Сталиным, продолжает автор, но Христа с Пилатом, хоть убейте, – нет!
Одним словом, Е.Блажеев приходит к выводу, что Иешуа Га-Ноцри в романе Булгакова – всего лишь один из многих, т.е. добрый человек. выдающий себя за пророка. Если евангельский Христос был невинной жертвой, то в случае с булгаковским Иешуа Га-Ноцри “слишком человеческое” лишает его невиновности. И сам того не желая и не ведая о том, он совершает все апостольские грехи. “Как Иуда, он доносит и предает; как Петр, он отрекается и, как все они, он трусит и малодушничает” (1, с. 112).
“Слишком человеческое” делает смерть Га-Ноцри на Лысой горе бессмысленной. “Слишком человеческое” продолжается и за последним жизненным пределом, “превращаясь в гегелевскую дурную бесконечность” (1, с. 112). Свою инвективу Е.Блажеев заканчивает следующей сентенцией: “Только в обществе, свихнувшемся на почве оголтелого атеизма, подобный текст могли расценить как апологию Иисуса Христа” (1, с. 113).
Далее Е.Блажеев переходит к описанию тяжелого жизненного пути Михаила Булгакова и задает два вопроса. Какая неодолимая сила двигала писателем, когда он задумал роман на столь опасный в те времена сюжет? Каким образом мог увидеть и запечатлеть историю Страстей Господних современник ГУЛАГа? На первый вопрос автор статьи отвечает следующим образом: “Рожденный и сформировавшийся как личность в лоне прежней... христианской культуры, Булгаков в годы отчаяния и тьмы не мог не обратиться к той фигуре, что являлась несущей осью потопленного в крови мира. Больше в антимире победившей утопии, где все призрачно, изменчиво, враждебно, опереться было не на что” (1, с. 114-115).
Отвечая на второй вопрос, Е.Блажеев утверждает, что трактовка Булгаковым Страстей Господних вполне вписывается в рамки богоборческой традиции, насчитывавшей к моменту написания романа не менее двух столетий, в течение которых теологи и библеисты принялись очищать канонический текст Библии от искажений, ошибок. переделок и ложных истолкований, стремясь восстановить первоначальный образ Христа. Но этот путь бесперспективен, убежден Е.Блажеев, поскольку “научный метод познания Христа совершенно бесплоден” (1, с. 116). Далее Е.Блажеев отождествляет Иешуа Га-Ноцри с самим Булгаковым и с героем романа – Мастером.
Переходя к образу Воланда, Е.Блажеев утверждает, что все черты Воланда уже обитали в глубинах современной западноевропейской культуры, отчего явление “отца лжи” для московского люда становится “моментом истины”(1, с. 117). Личный экзистенциальный опыт Булгакова “ставит его перед проблемой общечеловеческого звучания, в связи с чем литературный путь писателя приобретает характер религиозно окрашенной аскезы (1, с. 118).
С момента появления Воланда на Патриарших прудах в романе “Мастер и Маргарита” разыгрывается тема безумия, как на фоне шумных и скандальных эксцессов, спровоцированных Воландом, так и в тихой каморке Мастера. Ужас Мастера, считает Е.Блажеев, с зеркальной точностью отражает ужас самого Булгакова. “Булгаковский Мастер и есть классический еретик, герой и автор современного апокрифа” (1, с. 121). Что же касается знаменитой фразы “Рукописи не горят”, то это крылатое изречение, вложенное в уста Воланда, следует рассматривать в сугубо метафизическом плане. Ничто не забывается, ничто не проходит бесследно, ничто не остается без воздаяния, но все “заносится в неподвластную временную книгу Бытия”, заключает Е.Блажеев (1, с. 122).
Борис Брикер из Ратгерского университета (США) полагает, что сюжетные функции Воланда и его свиты в булгаковском романе “Мастер и Маргарита” можно свести к двум основным положениям: 1) черти “выступают как помощники Мастера и Маргариты”; 2) черти “наказывают московских граждан” (2, с. 1). Мотив наказания, по мнению Б.Брикера, является основным сюжетным стержнем, вокруг которого формируются эпизоды романа. Каждый эпизод наказания можно представить в виде простого предложения, где есть субъект – черти или те, кто временно выполняют их функции; объект в каждом эпизоде – советские люди-жертвы, а предикат выражен разными вариантами понятия “наказывать”. Различным наказаниям подвергаются не только “московские грешники”, но также Иешуа, Пилат, Иуда, кот Бегемот, Коровьев, Мастер и Маргарита. Сюжет наказания проходит через ряд временных и пространственных планов и попадает в разные контексты, считает Б.Брикер. Он усматривает четыре контекста, в которых в романе “Мастер и Маргарита” присутствует мотив наказания.
1) Контекст, в котором наказания осуществляются волшебными средствами.
2) Контекст, в котором реалистическая мотивировка наказаний очевидна, но при их описании используется словарь (сюжетный и стилистический), обычный при описании фантастических действий.
3) Контекст, который одновременно может допускать как фантастическую, так и реалистическую мотивировку.
4) Метонимический контекст, при котором фамилии умерших писателей. композиторов, философов попадают в такое языковое высказывание, при котором они являются жертвами наказания, “причем наказания, осуществленного средствами современной Булгакову Москвы” (2, с. 3). Сценическое оформление наказаний, их постоянные декорации – дом-квартира, документы, одежда. Все наказания, которым Воланд подвергает москвичей в романе, принимают форму “фокусов с разоблачениями” и включают элементы театрального массового зрелища. “Разоблачение” является синонимом другого слова, часто встречающегося в романе, – “разъяснение”. На языке того времени и в контексте романа оба эти слова обозначают “арестовать, допросить, судить, казнить” (2, с. 5).
Описание дома принимает у Булгакова, пишет Б.Брикер, “хронотопическую характеристику фантастического замкнутого пространства (enclosure) – традиционного топоса фантастической литературы, особенно в его готическом варианте” (2, с. 6). Два самых важных здания в романе – помещение МАССОЛИТА и дом на Садовой – используются в духе волшебной фантастики (например, расширение берлиозовской квартиры). Образ квартиры как фантастического “замкнутого пространства” сочетается у Булгакова с образом коммунальной квартиры – новым топосом советской литературы 20-х и 30-х годов. В контексте романа посягательство на квартиру человека и лишение жилой площади “осуществляется в одном ряду с такими видами наказания москвичей, как донос, арест, перевод в другое измерение”, т.е. смерть, пишет Б.Брикер. Опознавательным знаком наказания путем лишения жилплощади становится печать на дверях.
“Все отношения воландовской компании и москвичей в романе осуществляются через разного рода проверку документов и письменно оформленные соглашения”, отмечает Б.Брикер (2, с. 9). Функции документов, которые заключаются между гражданами и нечистой силой, восходят к архетипической функции пакта, согласно которому душа закладывается дьяволу. Этот архетипический мотив проецируется на темы 20-х годов, а именно на тему мандата, обладающего особой силой. Фраза “нет документа – нет человека” является не только афоризмом, а используется на протяжении всего сюжета романа (зачастую в пародийно-сниженном плане). Здесь Б.Брикер проводит параллель с рассказом Ю.Тынянова “Подпоручик Киже”, в котором обыгрывается фраза “есть документ – есть человек”. Основной документ в романе Булгакова, определяющий соглашение между Воландом и Мастером, – “роман в романе” о Понтии Пилате и Иешуа.