Тем не менее, вопреки расхожему мнению, это не было движущей силой национал-социализма. Скорее, это был аргумент, который мог быть легко искажён нацистским правительством – невзирая на недвусмысленные возражения лидеров международного евгенического движения.
ПРАВЫЕ И ЛЕВЫЕ
Но помни, каждое движенье направо
Начинается с левой ноги.
Александр Галич
Хотя связь между социальным дарвинизмом и laissez-faire капитализмом безусловно была, споры о евгенике на самом деле пересекали все классовые линии Европы и Америки, и связывать их исключительно с политически правыми исторически неверно. В немалой степени их значение возросло, как часть поиска выхода из излишеств необузданного капитализма девятнадцатого века. Даже когда Герберт Спенсер в Англии и Уильям Грейам Самнер в Соединённых Штатах встали на защиту зияющих социальных неравенств того периода, левые не собирались отказываться от теории естественного отбора, и приверженцы социализма не видели никакого противоречия между этими двумя идейными школами. Маркс и Энгельс сами были горячими сторонниками дарвинизма, считая, что теории эволюции и коммунизма – взаимно дополняющие друг друга науки, которые имеют дело с родственными, но разными темами: биологией и социологией. Ленин сам высмеивал утверждение, что люди равны в своих способностях.[123] Главный ученик Гальтона и лидер британского движения евгеников Карл Пирсон был фабианским социалистом, равно как и Сидней Уэбб. Генетики в молодом советском государстве даже пытались – безуспешно, – смоделировать социалистический эксперимент по законам евгеники.
Еще до прихода Гитлера в Германии к власти существовала влиятельная “Веймарская евгеника”, где евгеника и социализм рассматривались как взаимно дополняющие друг друга [124] – симбиоз, который сегодняшним левым всё ещё трудно принять. “Отец” немецких евгеников, Карл Плётц был социалистом и даже провёл четыре года в Соединённых Штатах, исследуя возможность создания там социалистической пангерманской колонии. Австрийская феминистка и журналистка Ода Ольберг, пережившая нацистский период в изгнании, сильно интересовалась идеями Вильгельма Шальмайера, который пытался объединить евгенику и социализм и был яростным противником расизма. Другим поклонником Шальмайера был Эдуард Давид, один из лидеров социал-демократического ревизионизма. Макс Левин, руководитель мюнхенского отделения германской коммунистической партии, писал, что евгеника будет двигателем прогресса в развитии человечества.[125] Альфред Гротьян приветствовал попытки – в социалистических рамках – снижать уровень рождаемости генетически неполноценных, а влиятельный теоретик социализма Карл Каутский спокойно пользовался термином “вырождение”. В социал-демократической партии была даже значительная фракция евгеников.
В период расцвета евгеники генетик Герман Маллер (по-русски его имя часто транскрибируется как "Мёллер") доказывал, что привилегии капиталистического общества слишком часто продвигают людей с ограниченными способностями и что обществу “нужно производить больше Лениных и Ньютонов”.[126] Ещё один убеждённый марксист, выдающийся генетик Дж. Б. С. Халдэйн заметил в 1949 году на страницах “Дэйли уоркер”: “Формула коммунизма: “от каждого по способностям, каждому по потребностям” была бы чушью, если бы способности были одинаковыми”.[127] Генетик Иден Пол суммировал взгляды многих левых: “Если социалист не будет евгеником, социалистическое государство быстро погибнет от расового вырождения”.[128]
Традиционный разрыв между левыми и правыми в самой основе своей можно охатеризовать как спор между “перераспределением” и “соревнованием”. Логически эгалитаризм согласуется с соревновательной точкой зрения. Если мы все действительно “равны”, то мы должны быть последовательны и приветствовать принцип – “побеждает самый энергичный”. С другой стороны, если неравенство заложено генетически, то справедливости ради нужно признать, что перераспределение – сначала материальных благ, а со временем и генов, – становится распорядком дня. И здесь следует помнить, что если материальные блага могут – по определению – перераспределяться лишь путём конфискации у одного и передачи другому, то генетическое перераспределение не подвержено этому нулевому ограничению.
Акты геноцида обычно считаются результатом деятельности приверженцев теории главенствующей роли наследственности, а не эгалитаристов. Но левые дискредитировали себя массовыми убийствами ничуть не меньше, чем правые. К тому же, были ещё повсеместные экономические коллапсы социалистических экономик, тирании их бюрократий, обслуживающие сами эти бюрократии, и нищета, в которую они ввергли своё собственное население. Сейчас не самая лучшая пора для утверждения и пропаганды “левой” идеологии, и на повестке дня явно стоит её пересмотр, причём на самом фундаментальном уровне.
В конце второго тысячелетия издательство Йельского университета выпустило маленький томик биоэтика Питера Сингера, в котором он попытался перебросить мостик через пропасть между политическим мышлением левых и дарвинизмом. Сингер предлагает социализм, основанный на защите прав угнетённых. Он указывает на то, что 400 самых богатых в мире людей владеют бóльшим богатством, чем 45% представителей низшего класса и встаёт на сторону последних. Вместе с тем он указывает на то, что если правые силы пытались кооптировать евгенику, то левые же ошибочно принимали эту предпосылку правых. “Кажется неправдоподобным, – утверждает Сингер, – что дарвинизм дает нам законы эволюции для истории природы, но не идёт дальше рассвета истории человека”.[129]
В принципе Сингер прав, утверждая, что “левые дарвинисты” могут появиться вновь, хотя традиционные марксисты, относящиеся к своему отцу-основателю как к пророку, навечно определившему, что есть левое, а что – правое, несомненно укажут на его знаменитое изречение о том, что “социальное бытьё определяет сознание”. И тут нужно отметить, что Маркс враждебно относился к мальтузианскому мышлению, которое исторически идёт рука об руку с евгеникой и движением за право-на-смерть.
Пресловутый спор – nature или nurture – сильно преувеличен левыми элитами, которые на самом деле гораздо меньше склонны к эгалитаризму и вере в решающее влияние окружающей среды, чем хотели бы заставить поверить в это своих наивных последователей. Настоящий конфликт происходит между генетическим интервенционизмом и политикой laissez-faire (невмешательства).
Если представить себе континуум с наследственными факторами на одном конце и приобретёнными – на другом, перед нами предстанут три основных позиции:
1) генетическая определённость практически полностью объясняет различия между индивидуумами и группами, и факторы окружающей среды играют при этом незначительную роль;
2) условия окружающей среды полностью превалируют над любыми генетическими предрасположенностями;
3) наследственные факторы и условия окружающей среды взаимодействуют.
На самом деле чистый генетический детерминизм является отчасти памятью о социальном дарвинизме девятнадцатого века, а отчасти – изобретением эгалитаристских приверженцев теории воздействия внешней среды, пытающихся дискредитировать своих оппонентов. Что касается школы всё-от-воспитания, то она остаётся прекрасной фантазией (о, если бы так было на самом деле!), от которой отказались все, кроме самых радикальных эгалитаристов. Есть только одна разумная точка зрения на nature/nurture: взаимодействие, а не взаимное исключение. Допустимые различия во мнениях касаются лишь относительной важности одного фактора по сравнению с другим.
Эгалитаристы выдвигают бесчисленное множество аргументов, которые можно суммировать следующим образом:
1) современный человек представляет собой tabula rasa, чистый лист, на котором окружающая среда может написать всё, что угодно;
2) нет никаких значительных межгрупповых различий;
3) хотя различные уровни индивидуальных способностей могут существовать на внутригрупповой основе, общего умственного развития не существует;
4) тесты на IQ тестируют не умственное развитие, а лишь способность проходить тесты;
5) Наследуемость IQ равна нулю.
6) Даже если предположить, что общая тенденция рождаемости современного общества носит дисгенический характер, эволюция не всегда следует дарвинской поэтапной модели, в которой малые изменения со временем приводят к большим эволюционным переменам. Скорее эволюция характеризуется долгими периодами генетического стаза с внезапными скачками, а не постепенными переменами. Этот якобы научный аргумент “прерывистого равновесия”, примененный, например, к ракообразным – на самом деле Троянский конь, который пытаются втащить в стан человека.
Сами эгалитаристы слабо верят во все эти (и им подобные) рассуждения, но тем не менее продолжают их выдвигать, чтобы выгадать время и создать в общественном мнении допущение о генетической эксклюзивности человека – предположение, будто мы более не подвержены эволюционным процессам.
В области физического здоровья прогресс заблокировать труднее, поскольку будущие родители, конечно, хотят уберечь своих детей от наследственных заболеваний. Но акцент делается в основном на ближнем потомстве, не беря в расчёт более отдалённые поколения.
В конечном счёте науку нельзя остановить историческими событиями, какими бы трагическими они ни были. Политолог Массачусетского университета Дайана Пол неплохо определила современный интеллектуальный климат:
Буквально все левые генетики, чьи взгляды сформировались в первые три четверти двадцатого века, умерли, веря в связь между биологическим и социальным прогрессом. Их студенты, созревая интеллектуально в совершенно ином социальном климате, были либо не согласны с этим, либо, находясь в социальном климате, враждебном детерминизму, не желали защищать эту позицию. Появление социобиологии, вероятно, является признаком потускнения горьких воспоминаний, связанных с событиями 40-х годов. Как только эти воспоминания отдалятся, возрождение идеи, которая никогда не была опровергнута научно, а скорее лишь скрыта от взора политическими и социальными событиями, не вызовет удивления. В период с конца 40-х до ранних 70-х эта точка зрения была как-бы загнана в подполье в среде учёных, и потребовалось лишь перемена социального климата, чтобы она вновь нашла выражение. [130]