Задолго до того, как Сталин стал тираном по типу царя, он уже отождествлял себя с царскими агрессивными агентами в охранке. Когда его грузинский товарищ Арсенидзе предложил представить ситуацию, в которой царская власть уже ликвидирована и время от времени может возникнуть необходимость применить силу против рабочих, молодой Сталин быстро сказал: «Да, если это необходимо, мы будем жандармами революции» (13, 223). Очевидно, что термин «жандарм» являлся для него чем-то большим, чем простая метафора. Сталин так сильно отождествлял себя с царской охранкой, что он вполне мог бы стать одним из них: «Вот что [Вера] Швейцер сказала Розе Землячке в 1931 году в присутствии Владимира Милютина: «Когда Коба приехал в район Туруханска незадолго до начала мировой войны, мы все решили бойкотировать его. У него была репутация убежденного карьериста и интригана,
119
способного ? любым анархистским действиям. В партийных кругах Петрограда и Москвы ходили определенные разговоры о связях между Сталиным и жандармерией* (75, 240).
«В середине 30-х годов-, когда по заданию Берия работники НКВД Закавказья собирали в архивах бывших полицейских и охранных отделений материалы, относящиеся к революционной деятельности социал-демократической партии (эти материалы нужны были Берия для подготавливаемой в тот период книжки об истории первых марксистских организаций в Закавказье), в архиве полицейского управления в Кутаиси был найден якобы донос на группу социал-демократов, подписанный Иосифом Джугашвили. Этот донос был доставлен Кабулову ближайшему помощнику Берия, который пере дал его самому Берия» (38, 617).
Медведев сообщает нам, что вторая из этих историй была рассказана С. О. Газаряну кем-то из семьи Кабулова. Существует много подобных рассказов, и некоторые из них, без сомнения, ложны5. Но с ходу отвергать все сообщения о доносах Сталина в охранку на своих товарищей-революционеров или о его деятельности в качестве агента-провокатора — значит забывать об интригах, осуществленных им после 1917 года. Почему Сталин до 1917 года должен быть менее подвержен макиавеллизму , чем Сталин после 1917 года? И почему до революции Сталин должен был быть менее склонен отождествлять себя с царскими угнетателями, чем после нее? Предположение, что Сталин доносил на революционеров-соперников, когда это
К оглавлению
120
отвечало его психологическим потребностям прекрасно согласуется с его дальнейшим, всем хорошо известным поведением. Такер в дискуссии по «вопросу о связи с охранкой» (292, 108— 114) говорит: «...вполне вероятно, что в какое-то время Джугашвили согласился давать полиции информацию или что в то или иное время он это делал...» (там же, 110). Но я бы добавил, что, помимо «личных и фракционных целей» (там же, 114) для подобных поступков, у него существовала также личная необходимость отогнать беспокойство по поводу царских властей путем своего отождествления с этими самыми властями .
Другой чертой поведения Сталина, которая, похоже, заключала в себе отождествление с агрессором, была его склонность занимать политическую позицию оппонента после того, как он уничтожал последнего. Подобное поведение может быть расценено как отсроченное отождествление с агрессором, отождествление, способствующее подавлению беспокойства, вызванного фантазиями о мести бывшего оппонента. Многие ученые отмечали и обсуждали в непсихоаналитических терминах эту особенность Сталина. Так, Джордж Кеннан говорит: «Его тактикой. неизменно было прежде политически дискредитировать авторов [какого-либо] предложения и затем, когда они благополучно попадали в ситуацию, в которой не могли воспользоваться им, изменить свое мнение и приписать себе все заслуги» (170, 301; ср.: 114, 269; 181, 77).
Хорошим примером последнего являются взаимоотношения с Троцким, человеком, который
121
осмелился назвать Сталина «могильщиком революции» на собрании Политбюро в 1926 году. После того как этот агрессор был изгнан из партии, Сталин предложил программу быстрой и энергичной индустриализации Советского Союза. Но всего несколько лет назад именно Троцкий настаивал на «сверхиндустриализации» (53, 235; ср.: 292, 406). Таким же образом Сталин перенял враждебность Троцкого к кулакам и другим крестьянам и во время жестокой кампании по коллективизации 1929—1933 годах обращался с ними так, как Троцкому и не снилось9. Уже в середине 1928 года Бухарин в узком кругу говорил о Сталине как о неотроцкисте (103, 285). В апреле 1929 года философ Ян Стэн назвал сталинскую промышленную и сельскохозяйственную политику «вторым исправленным и дополненным изданием троцкизма» (цит. по: 2,240).
Понятно, почему сам Троцкий был вне себя от подобной психологически-идеологической кражи: «Ни для кого не секрет, что в борьбе против сторонников правого крыла Сталин принял милостыню левой оппозиции. Он не внес ни единой новой мысли. Его интеллектуальная работа заключалась лишь в угрозах и повторах лозунгов и доводов оппозиции, естественно, демагогически искаженных. Он не только подбирал старые обноски оппозиции, но и, с целью не быть узнанным, отрывал лоскутья, не заботясь о том, чтобы сшить их вместе, придав им новую форму (подобные мелочи его не беспокоили), прикрывая ими свою наготу, когда в этом воз-
122
никала необходимость. Однако нельзя сказать, что эти лохмотья, состряпанные из левого рукава, правого кармана, брючины — выкроенные по мерке кого-то другого, — можно было считать удовлетворительным покровом наготы лидера. И его сторонники не могли помочь ему, так как им приходилось точно следовать каждому шагу отца народов» (288, 398).
Используя ту же портновскую метафору, Ноув говорит о решении Сталина «украсть политические одежды троцкистской оппозиции» (222, 34). Как указывает Шапиро, «новый курс Сталина имел так много общих черт с тем, за что Троцкий, находясь в партии, так долго боролся, что тому не всегда было легко найти теоретическое обоснование для дальнейшей оппозиции Сталину» (250, 386; ср.: 76, 88 и далее). Конечно, только что процитированный отрывок из Троцкого скорее является поэтическим выражением гнева, чем примером «теоретической» аргументации.
Утверждать, что Сталин отождествлял себя с потенциально агрессивным Троцким, не значит одновременно предполагать, что Троцкий стал бы таким же разрушительным тираном, как Сталин, если бы он взял верх над последним. Сталин в своей деятельности в огромной степени превзошел «планы» Троцкого. Психологическое отождествление не обязательно ведет к историческому следованию. После победы Сталина над Троцким и его компанией будущее готовило Советскому Союзу огромные перемены .
123
Глава 10
ЕГО ЛЮБИМЫЙ АГРЕССОР
Возможно, самым интересным и дающим наибольшую пищу для выводов примером отождествления с агрессором в жизни Сталина является невероятное доверие по отношению к Гитлеру до того, как его войска напали на Советский Союз 22 июня 1941 года. Через шесть недель после вторжения Сталин признался американскому эмиссару в Москве Гарри Гопкинсу, что он не верил в нападение Гитлера (253, 335; ср.: 286, 227; 311, 211). Сталин открыто поведал: «Когда-то мы доверяли этому человеку» (157, 117). Такое доверие так никогда и не было надлежащим образом объяснено.
Многие историки даже отрицают само его существование. Например, Адам Улам полагает, что описание доверительного отношения Сталина к Гитлеру «В круге первом» Александра Солженицына является -»абсурдным» (261, 122; 301, 529; ср.: 238, 72). Но психоаналитический анализ документальных свидетельств отношения Сталина к Гитлеру подтверждает версию Солженицына.
Похоже, Сталин игнорировал, по крайней мере частично, ощущение нависшего нападения. Он пренебрегал надежной информацией, поставляемой советской разведкой, в том числе армейскими разведданными с фронтов и донесе-
124
ниями знаменитого разведчика Рихарда Зорге из Токио. Он оставался глух к сведениям из дипломатических кругов, зарубежной разведки, зарубежных официальных лиц (включая Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля), немецких дезертиров с фронта и т.д. Уэйли (311) приводит в общей сложности 84 различных «предупреждения» о надвигающемся нападении со стороны Гитлера . Рой Медведев утверждает, «что именно по вине Сталина нападение гитлеровской Германии на СССР оказалось внезапным, и наши войска не были готовы к его отражению, — этот непреложный факт признается в настоящее время историками всех направлений» (38, 407). Официальная советская «История Великой Отечественной войны» говорит, что Сталин сделал «большую ошибку», недооценив вероятность нападения Германии (27, II, 18).
Адам Улам полагает, что «сложные чувства в отношении надвигающейся войны помешали Сталину подготовить к ней Советский Союз» (301, 531). Я бы сказал, что важной частью этого «сложного чувства» было подспудное отождествление с агрессивным Гитлером, хотя до этого момента Гитлер не совершил ничего, кроме словесной агрессии против страны Сталина. Сталин имел возможность узнать об этой агрессии. В интервью Рою Говарду в 1936 году, например, он говорил об угрозах Гитлера в отношении Советского Союза2. В 1939 году он ответил отказом на просьбу Риббентропа сделать заявление о германо-советской дружбе. «Советское правительство, — заявил Сталин, — не могло бы честно
125
заверить советский народ в том, что с Германией существуют дружеские отношения, если в течение шести лет нацистское правительство выливало ушаты помоев на советское правительство» (38, 874; ср.: 149, 304). И все же Сталин подписал пакты как о ненападении, так и о дружбе с теми, кто выливал на него помои, а затем продолжал посылать в Германию экономическую помощь (нефть, марганец, металл, платину, древесину, хлопок, зерно) и упорно не замечал, как немецкие войска скапливались на советской границе. Сталин был не в состоянии осознать всю разрушительную важность того, что он делал. Таким же образом пациент психоаналитика, отождествляющий себя с агрессором, уже более не в состоянии оценить агрессию, исходящую от этого агрессора, — ведь в действительности целью такого отождествления как раз и является возможность подавить беспокойство, вызванное подобным признанием. Пакт Сталина с Гитлером (среди многих других вещей) являлся публичным признанием его самоослепляющего отождествления с потенциальным агрессором.