Зиммель отмечает, что борьба жизни и культуры впервые была ясно продемонстрирована Марксом на примере истории мирового хозяйства. Экономические силы создают соответствующие им формы производственных отношений, идеологий, перерастают их, заменяют новыми. Но экономические силы - лишь часть жизненных сил. Культура стремится охватить единой идеей все "жизненное пространство". Типические черты каждой большой эпохи проступают, по Зиммелю, в ее центральной идее, в которой реальное, должное и идеальное - сливается.
Для классического греческого мира центральной была идея Единого Божественного, Субстанционального Бытия, воплощенного в пластических формах, легко ощущаемых благодаря восприимчивости человека к прекрасному. На ее место христианское Средневековье поставило Бога, в котором видели Истину, Причину и Цель всего существующего и который отличался от языческих богов своей интимной связью с душой человека, освещал его внутренний мир, требовал свободного повиновения и преданности. С эпохи Возрождения высшее место в духовном мире стало занимать понятие Природы. Она представлялась сначала единственным предметом для эстетического созерцания, науки и философии, образом поведения для личности, источником знаний, необходимых для жизненного обустройства. В XVII веке под влиянием реформации, углубления философской рефлексии, преобладающее значение получает понятие "личного Я", как некоторой данности и в то же время - возможности, требующей реализации. Личность творца, мыслителя, реформатора оказывается в центре мира. Индивидуалистическое мировоззрение усиливает хаос в обществе и подталкивает к созданию смелых всеобъемлющих социальных проектов. Выработанное в XIX веке понятие "общество" все же не стало знамением эпохи. Основанные на нем социальные движения охватывали лишь небольшую часть интеллектуальной и политической элиты. Социалистические требование "растворения личности" в обществе или противоположный ему либеральный принцип "прав человека" так и остались, в основном, фикциями. И лишь на пороге XX столетия широкие слои интеллектуальной Европы стали объединяться на основе философии жизни. Идея жизни стала "точкой отсчета" для интеллектуалов, политиков, предпринимателей и творцов искусства. Ее значение было подтверждено Ницше и Шопенгауэром, которые поставили волю к жизни и власти впереди разума - как главную мотивирующую силу.
Вместе с тем, Зиммель отмечает, что философия жизни перерастает требования любой конкретной идеи, формы, социальной группы. И вот его главный вывод: современная эпоха характеризуется борьбой жизни против всяких форм. Бесформенная жизнь утрачивает целесообразность, становится бессмысленной и хаотичной. В этом состоит глубинная причина кризиса современной культуры. Зиммель иллюстрирует его примерами из искусства, науки, философии.
Так, в искусстве популярен экспрессионизм. Смысл его заключается в стремлении непосредственно проявить или усилить в художественном произведении внутреннюю взволнованность, напряженность художника. Экспрессионизм избегает законченных, гармонических форм и даже сознательно их ломает, чтобы показать, как они стесняют творческую стихию жизни. В экспрессионистском искусстве идея жизни воспринимается не только и не столько разумом, сколько интуицией и волей.
Мысль как бы сливается с жизненным процессом, становится жестом, криком, свободным мазком кисти. Такое искусство, подобно самой жизни, разрушает всякую форму. Оно безразлично к добру и злу, прекрасному и безобразному. С другой стороны, экспрессионизм - это форма ради формы, искусство для искусства.
Подобная же тенденция проявляется в философии американского прагматизма. Будучи поверхностным, интеллектуально несостоятельным учением, прагматизм, тем не менее, верно схватывает главный мотив современного миропонимания. Познание считалось раньше активностью ума, устремленного к объективной истине. Самостоятельность, объективность истины прагматизмом оспаривается. Прагматики утверждают, что к познанию нас толкает практические интересы, а истиной является то, что "выгодно", благоприятно для жизни, оправдывается на практике. Не истиной направляется поток жизни, а жизнь, напротив, творит и формирует истину так, чтобы дать себе максимальную свободу.
Третий пример - из этической культуры. Речь идет о двух ложных непродуктивных формах половых отношений: браке и проституции. Множество браков заключается по причинам, не имеющим ничего общего с эротикой и любовью - ради наследства, поддержания статуса, в силу эмоциональной неразвитости и неопытности. Так было всегда. Жизнь в таком браке оказывается пустой и мучительной. Проституция - древнейшая из профессий - стала почти легальной. Любовь в ней исчезает или превращается в карикатуру. Брак и проституция - две формы, против которых бунтует сегодня Жизнь, поскольку они заглушают самые сокровенные ее истоки. Но вместо традиционного брака и проституции не предложено пока никаких других приемлемых форм.
Все три примера, по мнению Зиммеля, об одном: история достигла такого пункта, когда обычный в прошлом механизм смены одной формы культуры другой - больше не действует. Жизнь, желая освободиться от всяких форм, стремится к недостижимому.
Взамен утопии стихийно льющейся свободной жизни, Зиммель предлагает создать культуру, которая будет всегда и для всех духовно-содержательным, личностно-значимым формотворческим процессом. "Все пространство жизни должно наполниться культурным содержанием, мыслями и чувствами, действиями и судьбами, и все они будут проникнуты тем своеобразным единством смирения и гордости, напряжения и мирного покоя, активности и созерцания, которое можно назвать религиозным. Жизнь с таким содержанием будет иметь абсолютную ценность, раньше принадлежавшую только отдельным ее образованиям". Желая проиллюстрировать сказанное, Зиммель приводит стихи Ангелуса Силезиуса:
Святой, когда он пьет,
Не меньше Богу угождает,
Чем когда псалмы поет".
3. Стихия социальной жизни.
Воздерживаясь от признания "социальной субстанции", Зиммель говорил о множестве качественно особых, больших и малых сил, стихий, из которых складывается общественный процесс. К таким силам он относил любовь, благодарность, конкурентность, вражду, моду, стремление к самоутверждению, новизне и многое другое.
Бесформенные и бессодержательные в своей первооснове социальные стихии, включающие в себя инстинктивные, социальные и духовные силы, многообразно сочетаются в социуме, "расслаиваются" на "форму" и "содержание", которые затем взаимодействуют друг с другом. Форма - безлична, универсальна, инертна. Содержание - личностно, конкретно, жизненно.
Первоначально Зиммель опирался на физико-химические и биологические аналогии: он говорит о социальных атомах и молекулах, дифференциации и интеграции, социальной материи, которая может "сгущаться" и "разрежаться". Социальные стихии могут распространяться подобно ураганному ветру или надолго застывать в форме социальных институтов, догматов, обычаев. Формы, вбирая в себя вновь возникающие стихии, перерабатывают их на свой лад. Церковь, государство, наука - это формы. Они втягивают в себя любовь, жадность, славолюбие, конкурентность, наделяя их особым символическим смыслом. Позже, разлагаясь, социальные формы передают накопленную энергию другим, новым формам, которые осмыслят эти силы и символизируют их по другому.
Так, из богословских споров рождается научная полемика, из протестантской тревоги и озабоченности - страсть к деньгам и накоплению, из монастырского послушания - светское образование, из православно-русской мечты о Царстве Божьем на Земле.
Зиммель не стремился свести сложную ткань социальных отношений к какой-то одной силе, форме, как это делали другие философы. "Солидарность" Дюркгейма действует как сплачивающая сила, но только наряду с враждой и конкуренцией. Труд и капитал, это, конечно, мощные социализирующие силы, но лишь в комбинации с религией и этикой.
Из многих стихий и сил Зиммель выделяет в качестве особо значимых деньги и социализированный интеллект (рациональность). Эти стихии объективны и субъективны, конструктивны и деструктивны, содержательны и формальны в одно и то же время. Они создают как реальные институты, так и идеологические фетиши.
Вместе с Вебером Зиммель вводит в социологию понятия рациональности, рационализации, социализированного интеллекта. Социальная рациональность не похожа на абсолютный Разум просветителей. Она не является чистым, бескорыстным общественным сознанием. Рациональность в обществе представлена множеством разномыслящих умов. Она не оформляется в строго логический дискурс, включает в себя противоречия, непроясненные, иррациональные моменты. Мотивирующая сила общественной рациональности - это не только "воля к власти", как думал Ницше. Возможно, это воля к служению, жертве, согласованию средств и целей, отысканию практической выгоды. Из общественной рациональности вытесняется, насколько это возможно - непредвиденные, неуправляемые компоненты. Конкретным примером могут служить армейская или чиновничья системы соподчинения. Никакая конкретная рациональность не охватывает всего общества. Попытки насадить повсюду одну и ту же дисциплину, логику, систему рангов, наталкиваются обычно на мощное сопротивление "первичных" стихий. Чем тоталитарней система, тем больше вероятность оппозиции, раскола, гражданской войны. Наиболее устойчивы и эффективны те общества, в которых, при наличии некоторого доминирующего порядка, сохраняется известная степень свободы за всеми социальными силами.