А. Белый разрабатывал в своем романе петербургские мифы («основание Петербурга Петром I»; «Медный всадник») в сатирическом ключе, отказавшись от актуализации идеи величия дел Петра, содержащейся во «Вступлении» к «Медному всаднику». Пильняк, создавая образы героев рассказа, следует за А. Белым; своеобразной «цитацией» в данном случае является сам способ именно сатирической типизации, подразумевающий к тому же существование реальных исторических прототипов. Как известно, одним из наиболее вероятных прототипов Аполлона Аполлоновича Аблеухова считается обер-прокурор св. синода К. П. Победоносцев, графа Дубльве — граф Сергей Юльевич Витте и т. д.
Уже название «Санкт-Питер-Бурх» можно рассматривать как аллюзию на название романа А. Белого «Петербург» (Санкт-Петербург — официальное название города до 1914 года). Петербург у Пильняка — это в еще большей степени город-знак, чем у А. Белого, то есть город представлен в виде более отчеканенном, освобожденном от частностей. Санкт-Питер-Бурх Пильняка — это не столько реальный Петербург, сколько метафизический, ирреальный, это литературная условность, своеобразная «мозговая игра» самого автора: «Санкт-Питер-Бурх определяют три слова — Святой-Камень-Город, — нет одного определения, — и Санкт-Питер-Бурх посему есть фикция <...> Перспективы проспектов Санкт-Питер-Бурха были к тому, чтоб там в концах срываться с проспектов в метафизику». Создавая с опорой на «Петербург» А. Белого свой текст, Пильняк, возвращаясь к истокам города, уже в названии обозначает свою авторскую концепцию, подчеркивая иностранное, чуждое России, что связано в народном предании с деятельностью Петра и возникновением северной столицы. Ретроспективный взгляд в прошлое города (и на его основе — в будущее), историософский аспект уже определяются названием пильняковского рассказа.
Топография «Санкт-Питер-Бурха» тщательно продумана. У А. Белого в «Петербурге» наряду с Николаевским (Большим Петербургским) мостом упоминаются мосты Троицкий, Литейный, Аничков, Чернышев, ряд других. Пильняк оставляет в своем рассказе только один мост — Троицкий, который с началом ХХ века стал символическим свидетельством сотрудничества России с Западом: в мае 1903 года, к 200-летию Петербурга, был открыт Троицкий мост, построенный по проекту французского архитектора А. Г. Эйфеля (до этого мост был плашкоутным, наплавным). В отличие от А. Белого, Пильняк минимизирует число петербургских реалий, повышая тем самым их значимость в тексте. Средоточием напряженной жизни Санкт-Питер-Бурха в рассказе становится Троицкая площадь, на которой был возведен первый петербургский храм — собор во имя Святой Троицы.
Одним из совершенно очевидных приемов пильняковского письма «черным <...> по Белому» является сон-бред Ивана Ивановича Иванова. Видения, сны, пророчества, чудеса являются характерной особенностью «Петербургского текста»29, что подтверждает и рассказ «Санкт-Питер-Бурх», хотя в целом названные мотивы творчеству Пильняка менее свойственны. Тем ощутимее заданность этого приема в анализируемом рассказе. Причем бредовое видение Иванова повторяется в рассказе дважды, второй раз в несколько ином варианте.
Если бы не авторское признание в «озорстве» в этом рассказе, не та авторская «сверхцель», которая поставлена в рассказе, бредовый сон Иванова вполне можно было бы расценить как всего лишь откровенный плагиат из «Петербурга» А. Белого:
«В доме — дома — Иван Иванович Иванов жил, как — таракан в щели. Он боялся пространства. Он любил книги, он читал лежа. Он не имел любимой женщины, он не сметал паутины. В маленькой комнатке были книги, и ширмы у кровати были из книг, и простыни на кровати были сухие <...> Двери были заперты и заставлены полками книг. В углу, на кровати, Иван Иванович, — лежа, — в и д е л огромную шахматную доску: этой доски не было в действительности. — Мир, дым заводов, руки рабочих, кровь, миллионы людей, — Европа, ставшая льдиной на бок в Атлантике, — Каменный гость, влезший — с громом — с конем на доску: — на шахматной доске30. Простыни — сухие, в комнате мрак, и тут в сухих простынях, в подушках — мысль: я! я-аа-а! — К а м е н н ы й г о с т ь — водкой: “Ваше превосходительство. Паки и паки Россия влачима есть на Голгофу. Каковы циркумстанции...”
Г о с т ь: “Никакой России, государь мой, никакого Санкт-Питер-Бурха, — мир!” — К а м е н н ы й г о с т ь: “Выпьем, ваше превосходительство, за художество. Не пьете?” — “Не пью”. — “А за Алексеевский Петропавловской крепости равелин — паки не пьешь?” — “Не пью”. — “Понеже и так пьяно, ваше превосходительство! — так ли?” — “Шутить изволите, государь мой, — Алексеевский равелин — я, — я — же!” — В сухих простынях, в жарких подушках, в углу — мысль: я-я-а! я-а-а-а!.. я-ая — есть мир!
“Ты еси — Петр”».
Ср. аналогичное видение Александра Ивановича Дудкина в «Петербурге» А. Белого, в котором Гость/ Металлический Гость/ Медный Всадник заключает в смертоносные объятия несчастного террориста:
«Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева — по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он — прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим — только привранные прохожденья мытарств до архангеловой трубы.
И — он пал к ногам Гостя:
— “Учитель!”
В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна.
— “Ничего: умри, потерпи...”
Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячаградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протек на склоненного Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы».
Отметим прежде всего, что «комнатка» Ивана Ивановича Иванова, который жил «как — таракан в щели», напоминает каморку террориста Дудкина: «Александр Иванович возвращался в свое убогое обиталище, чтоб сидеть в одиночестве промеж коричневых пятен и следить за жизнью мокриц в сыроватых трещинах стенок». Кроме того, «тараканий мотив» (дадим ему такое название) в «Петербурге» повторяется довольно часто, и завершается он в главе «Тараканы» в сцене убийства Дудкиным провокатора Липпанченко: «Когда утром вошли, то Липпанченко уже не было <...> был — труп; и была тут фигурка мужчины <...> у нее были усики; они вздернулись кверху; очень странно: мужчина на мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он; по его лицу — через нос, по губам — уползало пятно таракана. Видимо, он рехнулся». Помимо прочего, «тараканий мотив» и в том, и в другом текстах в конце концов оказывается неразрывно связан с темой безумия, бредового кошмара героя.
Конечно, этот пример контактного взаимодействия двух текстов — Пильняка и А. Белого — обладает не только внешним сходством, но и глубинным смыслом.
Александр Иванович Дудкин в «Петербурге» играет роль двоякую: и роль Евгения из пушкинского «Медного всадника», то есть жертвы государственного терроризма — преобразовательной деятельности Петра с ее пренебрежением к простому человеку, и в то же время роль своеобразного исторического преемника (индивидуального, а в перспективе — государственного, террориста) Петра Великого: «Медноглавый гигант прогонял чрез периоды времени вплоть до этого мига, замыкая кованый круг <...> Все, все, все озарилось теперь, когда через десять десятилетий Медный Гость пожаловал сам и сказал ему (Дудкину. — В. К.) гулко:
— “Здравствуй, сынок!”»
В романе А. Белого состоялась инициация Дудкина — «правнука» Петра (по выражению Д. С. Лихачева), но «правнук» оказался слабее «прадеда»: Александр Иванович Дудкин становится жертвой не внешней по отношению к нему силы — государственного насилия, а собственного террористического потенциала, от которого он отрекается; его губит собственная причастность к терроризму. И не случайна в романе А. Белого параллель учитель — ученик, прадед — правнук: Медный всадник (в приведенном выше значении) заключается в самом Дудкине, и осознание этого исторического греха сводит с ума героя А. Белого.
В свою очередь преемником террориста Дудкина (через него — Каменного/ Металлического Гостя) является в рассказе «Санкт-Питер-Бурх» Иван Иванович Иванов: в этом образе индивидуальный террорист Дудкин трансформируется в террориста государственного, терроризм индивидуальный и государственный оказываются взаимообратимыми. Б. Пильняк начинает в своем рассказе там, где А. Белый заканчивает: Иван Иванович Иванов — это (вместе с Дудкиным) еще один продолжатель дела Петра Великого в изменившихся исторических обстоятельствах после Октябрьской революции.
Однако наряду с террористом Дудкиным еще одним источником образа Ивана Ивановича Иванова из романа «Петербург» надо признать «террориста государственного» — Аполлона Аполлоновича Аблеухова31. В числе контактных реалий — уже отмеченная символическая «контора» Аблеухова — контора Иванова, но не только она. Это и мифологизированный топос — центр Петербурга: Петропавловская крепость, Дворцы, Биржа, Невский проспект. Ср.: «и багрился Троицкий32 Мост; и Дворец тоже багрился». Особенно Невский проспект — общий маршрут и для Аблеухова, и для Иванова, и карета — знак принадлежности к государственной бюрократии: «Карета же пролетела на Невский. Аполлон Аполлонович Аблеухов покачивался на атласных подушках сиденья». Карета является одним из ключевых символов в «Петербурге», недаром одно из возможных заглавий романа А. Белого «Петербург» — «Лакированная карета»33.