Осколочный (в свернутом виде) мотив контакта героя с женщиной в данном случае может восходить, через тексты Достоевского и А. Белого, к трем произведениям Пушкина о губительных статуях (трагедия «Каменный гость», поэма «Медный всадник» и «Сказка о золотом петушке»), в которых Р. Якобсон выделяет единое сюжетное ядро, включающее три компонента: «1. Усталый, смирившийся человек мечтает о покое, и этот мотив переплетается со стремлением к женщине; 2. Статуя, вернее существо, неразрывно связанное с этой статуей, обладает сверхъестественной, непостижимой властью над желанной женщиной; 3. После безуспешного бунта человек гибнет в результате вмешательства статуи, которая губительным образом приходит в движение; женщина исче-зает»39.
В рассказе «Санкт-Питер-Бурх» эти три компонента представлены имплицитно, так как роль данного мотива — вспомогательная и она служит идентификации анализируемого эпизода с мотивирующим (иначе: интерпретирующим) текстом, с мотивирующим первоперсонажем — «подпольным человеком» и его идеологией и психологией в трактовке Достоевского. Если исходить из положения, что осколочный мотив мотивирующего текста сохраняет в себе память обо всем тексте, то процитированный диалог Ивана Ивановича и Лизы в «Санкт-Питер-Бурхе» влечет к важным аналогиям и заключениям. Обратимся к образу «подпольного человека» Достоевского, в котором автор, по его собственному признанию, «впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону»40.
«Подпольный человек» Достоевского привносит в пильняковский образ Ивана Ивановича Иванова ницшеанскую тему «своего собственного, вольного и свободного хотенья, своего собственного, хотя бы самого дикого каприза, своей фантазии, раздраженной иногда хоть бы даже до сумасшествия»; тему болезненности («Я человек больной... Я злой человек»), которая, по художественному свидетельству Мережковского и А. Белого, является общим свойством Петра Первого, террориста Дудкина—Евгения; стремление к власти как удовлетворения своих болезненных амбиций и компенсирования своей человеческой ущербности («Власти, власти мне надо было тогда»); тему опасности «подпольного человека» для общества («нашего брата подпольного нужно в узде держать»), тему отрыва от жизни и мертворожденности идеологии («скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи»). В этом психолого-идеологическом контексте повести Достоевского, то есть, по Достоевскому, в повести о «настоящем человеке русского большинства» с его «уродливой и трагической стороной», фамилия персонажа Иванов Иван Иванович из рассказа «Санкт-Питер-Бурх» оказывается вполне закономерным, логичным развитием темы «русскости», русской ментальности.
На уровне идеологическом заманчиво провести параллель между идеей «новой архитектурной задачи, города без крыш, с катками в верхних этажах», в реализации которой сомневается инженер Андрей Людоговский в рассказе «Санкт-Питер-Бурх», и хрустальным дворцом из повести «Записки из подполья», которого «боится» «подпольный человек»: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Hу, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить». В рассказе Пильняка идея Петербурга — «хрустального дворца» предстает исчерпанной и получает трагическое эсхатологическое звучание: «тишина, вымирание».
* * *
Присутствие текста речи Горького на юбилее В. И. Ленина и всего тематического комплекса А. М. Горький — В. И. Ленин, который был, как известно, «прост, как правда»41, в рассказе Пильняка «Санкт-Питер-Бурх» не было предметом исследования в пильняковедении.
Сопоставим цитаты из текстов Пильняка и Горького, не забывая давнее предостережение Вяч. Полонского: «цитата что дышло: куда хочешь, туда и воротишь». Однако в данном случае сопоставление фрагментов, то есть обнаружение аргументов «контактного» плана, — единственный способ не быть голословным и не навязывать тексту Пильняка произвольных смыслов, избежать субъективизма, вульгарно-исторического прочтения текста.
В рассказе «Санкт-Питер-Бурх» встречаем следующий фрагмент, присутствие которого может быть объяснено только при выходе в затекстовую реальность: «Тогда в Лондоне был подпольный съезд революционеров. И как тогда в Лондоне, встречаясь раз в год, здесь в Санкт-Питер-Бурхе, поздоровавшись, подошел потихоньку к кровати Иван Иванович и стал щупать — простыни. — Ты что? — спросил инженер. — Я смотрю, простыни не сырые ли? Не простудись, голубчик!» Эта деталь, настолько памятная для нескольких поколений советских читателей очерка Горького, настолько знаковая для взаимоотношений Горького и Ленина — в воспоминаниях и интерпретации самого Горького, что не обратить на нее внимание невозможно, она явно рассчитана на то, чтобы направить читательское внимание по нужному автору руслу42.
Ср. аналогичный эпизод в речи М. Горького 23 апреля 1920 года на собрании в Московском комитете РКП(б) по поводу 50-летия со дня рождения В.И. Ленина: «В 1907 году, когда я приехал в сырой город Лондон немного больным, на съезд партии, Владимир Ильич Ленин приехал ко мне в гостиницу щупать, не сыр ли матрац, боясь, чтобы я сильнее не простудился. Вот какого Ленина я знаю, для многих совершенно неожиданного человека»43. Ср. этот же эпизод в более позднем очерке Горького «В. И. Ленин»: «Пришел в гостиницу, где я остановился, и вижу: озабоченно щупает постель. — Что вы делаете?? — Смотрю — не сырые ли простыни. — Я не сразу понял: зачем ему нужно знать — какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив мое недоумение, объяснил: — Вы должны следить за своим здоровьем»44.
Контактное взаимодействие различных текстов здесь представляется бесспорным45, реминисценция — очевидной. Однако заимствования фактического, конкретного плана в «Санкт-Питер-Бурхе» Пильняка, в том числе и из Горького, — это только исходная точка, начало работы творческого воображения (в данном случае «озорства») писателя. И нетождественность идейно-художественного содержания (при ситуативной близости) двух процитированных фрагментов и являлась целью автора интерпретируемого текста.
В тексте Пильняка повторяемость действия («И как тогда в Лондоне, встречаясь раз в год <...> стал щупать — простыни») обессмысливает, профанирует его. Повторяемость действия в данном случае означает повторяемость его прежде всего в воспоминаниях, рассказах об Ильиче самого Горького — эксплуатацию мотива. Кроме того, ежегодная повторяемость эпизода придает его хронотопу мифологический оттенок: время остановилось и движется по кругу, в чем явно просматриваются черты своеобразного литературного мифа нового времени — горьковского мифа о Ленине.
К тому же избыточный характер дружеской заботы в рассказе Пильняка характеризует объект заботы как удаленный от реальной действительности, нуждающийся в подобной опеке. Весь эпизод приобретает оттенок излишней сентиментальности, ироническую окраску.
Так называемый «мотив простыней» в рассказе повторяется трижды, имеет свою динамику развития, варьируется, обыгрывается, становится художественной деталью с повышенной идейно-художественной нагрузкой. Причем важна логика, последовательность троекратного повтора рассматриваемого мотива.
Конечно, частотность того или иного слова далеко не всегда является показателем его особой значимости в «обычном» художественном тексте, но в орнаментальной прозе частотность, повторяемость слова является сигналом его особой роли. Слово «простыни» в «Санкт-Питер-Бурхе» повторяется семь раз в трех эпизодах. Это кажется тем более странным, что анализируемый рассказ Б. Пильняка отнюдь не бытовой, а — историософский, о судьбах России.
Первый эпизод с простынями («И как тогда в Лондоне, встречаясь раз в год <...> стал щупать — простыни») является отправным, служит идентификации героев рассказа с реально-историческими персонажами, вносит ироническую интонацию в разработку темы, предлагает игровой код прочтения всего данного мотива.
К последнему — третьему — эпизоду выше мы уже обращались в связи с реминисценциями из «Записок из подполья» (Иван Иванович Иванов и Лиза). Здесь номинация барин может быть тоже мотивирована, и не столько «Записками из подполья» (где ущербный «подпольный человек» вовсе не является барином, он всего лишь «подкатил барином к Hфtel de Paris», он хотел бы быть или хотя бы казаться барином), сколько горьковскими текстами — «Несвоевременными мыслями», которые Пильняк, как видно, хорошо проштудировал. В статье «Внимание рабочих», опубликованной в «Новой жизни» 10 ноября 1917 года, Горький пишет о «деспотизме Ленина — Троцкого»46, а Ленина называет барином: Ленин обладает «отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. Ленин “вождь” и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу»47.
На эпизод с Лизой, где герой предстает одиноким, в состоянии горячечного бреда и озноба, падает отсвет предыдущего второго эпизода — центрального и по месту расположения, и по смыслу — эпизода встречи Каменного гостя и просто Гостя, то есть памятника Петру (двойника основателя Петербурга), и Ивана Ивановича Иванова: «Простыни — сухие, в комнате мрак, и тут в сухих простынях, в подушках — мысль: я! я-аа-а! <…> В сухих простынях, в жарких подушках, в углу — мысль: я-я-а! я-а-а-а!.. я-ая — есть мир! “Ты еси — Петр”».