В. Баранов высказывания Горького о Пильняке комментирует следующим образом: «В большинстве подобных оценок без труда можно различить повышенный элемент субъективности <...> Поначалу М. Горький выражал недовольство по преимуществу манерой младшего современника, стилем, который называли “метельным”, “взвихренным” и т. д.»72. Но ведь сам Горький признавался, что в начале творческого пути Б. Пильняка благоволил к нему: «Этот господин мне противен, хотя, в начале его писательства, я его весьма похваливал»73. Тут есть какая-то загадка: что произошло? В чем причина такой резкой перемены, причем речь явно идет об этическом компоненте. В. Ходасевич намекает на некое недоразумение, произошедшее между Горьким и Пильняком весной 1921 года: к Пильняку «Горький недурно относился как к писателю, но очень не любил лично, после недоразумения, происшедшего между ними весной 1921 г. в Петербурге. К сожалению, рассказать об этом эпизоде, крайне забавном и соблазнительном, в данное время невозможно»74.
Очень вероятно, что рассказ «Санкт-Питер-Бурх» (в числе других фактов) стал своеобразным мотивирующим подтекстом (о котором и Горький, и Пильняк по понятным причинам умалчивали) для взаимоотношений Горького и Пильняка, сыграл свою роль в усилении негативного отношения к Пильняку со стороны Горького. В своем письме к Горькому от 18 августа 1922 года Пильняк пишет о двойственном своем отношении к великому пролетарскому писателю: «Вы, должно быть, сердиты на меня за что-то, — и это связывает мне руки, — тем паче, что за этот год вы вновь стали мне не Алексеем Максимовичем, а Максимом Горьким, — и это двоит мое ощущение по отношению к Вам»75. Отношение Пильняка к Горькому было двойственным давно, оно, думается, и воплотилось в рассказе «Санкт-Питер-Бурх».
* * *
Одной из особенностей произведений Б. Пильняка современная ему критика называла наличие в них некой идеи, которая «всегда “ставится” им в рассказах и романах, как безусловно навязываемая жизнью, как роковое некое “быть или не быть?” <...> Резко поставлена она, — писал Г. Горбачев, — в рассказе “Санкт-Питер-Бурх”»76. Такой «резко поставленной идеей» является, по общепринятому мнению, прямое утверждение автора-повествователя: «Сказания русских сектантов сбылись — первый император российской равнины основал себе парадиз на гиблых болотах — Санкт-Питер-Бурх, — последний император сдал императорский — гиблых болот — Санкт-Питер-Бурх, — мужичьей Москве».
Но эта идея сама по себе, очевидно, и есть «достаточно тривиальная смысловая конструкция», она не главный «итог» произведения77, а всего лишь констатация общеизвестного факта перемены столицы и выражение недоверия Пильняка к Петербургу, «петербуржцам», «интеллигентам».
Как известно, Пильняку в начальное пореволюционное время было свойственно понимание русской революции как «метельной», стихийной, очистительной — «большевицкой». Как «коммунистическая, рабочая, машинная» — не полевая, не мужичья, не «большевицкая» — революция для Пильняка впервые «прозвучала» в 1923 году, о чем он писал в «Отрывках из дневника»78. В письме же к Д. А. Лутохину от 3 мая 1922 г. Пильняк сообщал: «И еще я люблю — метелицы, разиновщину, пугачевщину, бунты: жги, круши, крой, грабь! — Я люблю русский, мужичий, бунтовщичий — октябрь, в революции нашей метелицу, озорство»79. Это противостояние (в творчестве Пильняка временное) революций «большевицкой» и коммунистической заявлено в рассказе автором-повествователем (!) как противостояние двух столиц.
В письме П. Н. Зайцеву от 9 февраля 1919 года Б. Пильняк размышлял, по сути, об исчерпанности «Петербургского текста русской литературы» и о наступающей новой литературной эпохе, ключевую роль в которой будет играть уже, очевидно, не Петербург со всем тем, что он привнес в русскую историю, а Москва: по предположению автора, рассказ «Санкт-Питер-Бурх» — «о Петре I Антихристе, уведшем Россию из Москвы в Петроград, и о большевиках, вернувших ее в обратное лоно, — не здесь ли ключ новой русской литературы?»80. Большевики (не коммунисты!) здесь противопоставляются Петру Первому.
Исследователями «Петербургского текста русской литературы» была отмечена опасность упрощенного представления об антиномии Петербург — Москва, опасность следования моде в изображении их противостояния: «Петербург vice versa Москва — слишком броская, эффектная... формулировка проблемы и, по сути дела, достаточно тривиальная смысловая конструкция, чтобы не стать объектом определенной моды <...> с готовностью пойти на преувеличения и упрощения»81. Для Пильняка, с его готовностью идти на известные преувеличения, публицистическое заострение проблемы это была реальная опасность. Удалось ли ему избежать ее? И только ли о противостоянии двух столиц в русской истории идет речь в рассказе «Санкт-Питер-Бурх»?
Все же, думается, художественный итог рассказа лежит в несколько иной плоскости — не в сфере авторских заявлений, и он нацелен не на прошлое и настоящее, а на будущее Петербурга, Москвы, России независимо от места нахождения того, кто стоит у руля государственного механизма.
Тем и отличается «Санкт-Питер-Бурх» Пильняка от «Петербурга» Андрея Белого, что А. Белый в своем романе подвел «итог столь странной столице нашей и странной ее истории»82, а Пильняк избрал объектом «озорства», на самом же деле объектом глубокого художественного осмысления, новый виток петербургской и — шире — российской истории, послеоктябрьский, и свидетельствует, что о принципиальных отличиях говорить не приходится. Закончилась история императорского Петербурга, началась история новой России — Ивана Ивановича Иванова (хотя и не «императора», но именно к нему обращены слова Каменного гостя: «Поелику пребываем мыв силе своей и воле»), а уж в каком именно городе будет вершиться отныне история новой России — не столь важно: в Санкт-Питер-Бурхе или в Москве. Название Москва, кстати, объясняется автором как «темные воды, — темные воды всегда буйны», и в этом объяснении содержится скрытая оцен-ка и пророчество: буйные воды не исключают различного ро-да половодий, наводнений и т. п., что в нашем представлении связано с петербургским периодом отечественной истории.
Идея «торжества стихий», как определяющая (по Лотману) судьбу Петербурга83, прямо проецируется Пильняком и на будущую историю России «московского» ее периода. По сути, противопоставления Санкт-Питер-Бурха и Москвы в рассказе Пильняка по ценностному критерию нет: «московское» будущее также «темно» и непредсказуемо, как и «санкт-петербургское» прошлое. Ср. название одной из главок главы пятой романа Пильняка «Голый год», где содержится знаменитое описание поезда «мешочников» № 57: «Часть третья триптиха, самая темная». Вновь мы встречаемся, как это бывает часто у Пильняка, когда он пишет о тех или иных исторических событиях, с метафорой, яркой и запоминающейся, «но она же и скрывает предмет, облекая его дымкой образности»84, порождая различные интерпретации. И на проблему Петербург — Москва, как она представлена в рассказе в сопряжении с образом героя рассказа Иванова, возможен и несколько иной взгляд.
Санкт-Питер-Бурх, конечно, «сдан мужичьей Москве», это утверждение автора-повествователя не оспаривается, но карета Аполлона Аполлоновича Аблеухова, она же — «автомобиль — каретка — Бразье» (или другой автомобиль) некоего условного Ивана Ивановича Иванова, будет кроить уже не Невский проспект, а другие главные улицы другой столицы нашей, будет «кроить перспективы, чтоб начать рабочий день человека и чтоб сорваться в конец — в концах проспектов — в метафизику». Но об этом мы уже читали в «Повести непогашенной луны», и негорбящийся Первый человек, и первый дом на главном перекрестке Города, и автомобильное мчание Первого (и второго) человека нам уже тоже знакомы. И если тема Петра I, Петербурга как города не нашла продолжения в творчестве Б. Пильняка на уровне тематическом, то на уровне историософском, уровне метасюжета русской истории она не могла оставить Пильняка равнодушным.
В начале петербургской истории было слово его основателя — Петра (в рассказе Пильняка — Каменного гостя), его слово воплотилось в камне «Святого-камень-города». В начале пост-императорской истории Петербурга и России в целом Пильняк поставил рядового русского интеллигента Ивана Ивановича Иванова (в рассказе Пильняка — просто Гостя, но с имплицитно присутствующим метафорическим эпитетом Каменный). Факт их родства и преемственности гораздо важнее тезиса повествователя о противостоянии Москвы и Петербурга, о сдаче последним русским императором Петербурга Москве. Фактическое содержание рассказа порождает вопрос гораздо более актуальный: кому именно сдал Петербург последний русский император? Чье слово-камень ляжет в основание новой истории? На этот вопрос Пильняк дает недвусмысленный ответ: альтернативы Иванову в рассказе нет. «Москва и Петербург — еще не изжитая тема, — писал Г. Федотов. — Революция ставит ее по-новому и бросает новый свет на историю двухвекового спора»85. Если роман А. Белого рассматривать как вопрос: кто и что придет на смену петербургскому императорскому периоду, то возможно «Санкт-Питер-Бурх» Пильняка расценивать как авторский вариант ответа: деятельность Ивана Ивановича Иванова — это очередное повторение инварианта Петра I, что грозит очередным срывом в «метафизику».
Противостояние Петербург — Москва для Б. Пильняка было актуальным недолгое время, гораздо актуальнее для него было противостояние город — провинция86 (провинция как средоточие национальной жизни); уже в письме к Е. Замятину 3 января 1924 года он писал: «... революция кончена, и у всех похмелье, “еретичество” теперь новое, надо подсчитывать, и в подсчете получается, что Россия, как была сто лет назад, так и теперь, — и Россия не в Москве и Питере (эти — за гоголевских троек ходят), а — там, где и людей-то нет, а один зверь»87.