В 1888 – 1889 гг. юноша Пешков странствует "по Руси", видит разных людей, общается с революционерами, знакомится с "неблагонадежной" интеллигенцией, входит в среду газетчиков, журналистов, писателей. Эти знакомства дали направление его творческой мысли. "Лет двадцати я начал понимать, что видел, пережил, слышал много такого, о чем следует и даже необходимо рассказать людям", – вспоминал сам Горький. В 1889 г. его впервые арестовали, после освобождения, находясь под негласным надзором полиции, он служил письмоводителем у адвоката А.И. Ланина. В этот период ему посчастливилось познакомиться с В.Г. Короленко, которому он показал первые свои литературные опыты – в том числе, поэму "Песнь старого дуба", в которой содержалась фраза: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться". Поэму он вскоре сам уничтожил, но фраза уцелела. С нее начался писатель Горький (Цит. по: Русские писатели 1800 – 1917. Биографический словарь. М., 1989, С. 646).
В 1891 – 92 гг. он снова странствует "по Руси", посещает Поволжье, Дон, Украину, Южную Бессарабию, Крым, Кавказ. В Тифлисе организует "коммуну", своего рода просветительский центр для рабочей и учащейся молодежи.
12 сентября 1892 г. в тифлисской газете "Кавказ" был напечатан первый рассказ Горького – "Макар Чудра". В нем уже видны специфические черты манеры раннего Горького, сразу привлекшие к нему внимание: яркие краски, сильные характеры, романтическое бунтарство. В.В. Вересаев так вспоминал дебют писателя: "Среди всеобщего нытья, безнадежности и тоски вдруг зазвучал смелый, яркий, озорной голос, говоривший о красоте и радости жизни, об еще большей красоте и радости борьбы, о безумстве храбрых, как высшей мудрости жизни. Этот бодрый голос сразу всех очаровал, больше – прямо опьянил. Как будто распахнулось запертое окно и в спертый, душный воздух тюрьмы ворвался свежий, бодрый голос" (Вересаев. Воспоминания. С. 473). "У Чехова кто-то говорит: ″Голос сильный, но противный″" – иронизировал впоследствии Зайцев (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. С. 116). "То громкое слово, которое несет из глубин народных г. Горький, не всегда, к сожалению, является народным. Часто оно кажется даже не русским", - писал М.О. Меньшиков (Меньшиков. – Pro et contra. C. 445). "Послушайте, каким страшным языком философствует этот цыган, – замечал он также, цитируя речь Макара Чудры, – Вы чувствуете, что Макар Чудра не цыган, а человек, читавший и ″Алеко″ Пушкина и ″Тараса Бульбу″, и статьи гг. Петра Струве и М.И. Туган-Барановского. Г. Горький все же художник; видимо, его самого коробит журнальный язык диких цыган, и он старается пересыпать его междометиями: ″Эге!″, ″Ого!″, ″Хе!″, Эх!″, ″Э-э-э″ и пр. Это должно, видите ли, придавать речи характер дикий и народный" (Меньшиков. – Pro et contra. C. 440).
В "бодром голосе" молодого Горького ясно различались ницшеанские нотки. "На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама" – это портрет Нонки, дочери Макара Чудры, которая – лишь бледная тень главной героини, Радды. Единственная любовь, на которую способны "красавец Лойко и гордая Радда" – это любовь-вражда, любовь-поединок. "Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга… ″Волю-то я, Лойко, больше люблю, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня…″" Все герои рассказа сильны и красивы, хотя в изображении чувствуется некая чрезмерность – но она в какой-то мере оправдывается фольклорной стилизацией.
О ницшеанском понимании смысла жизни писал в те же годы Владимир Соловьев: "Есть смысл в жизни, – именно в ее эстетической стороне, в том, что сильно, величественно, красиво. Предаться этой стороне жизни, охранять и укреплять ее в себе и для себя, доставлять ей преобладание и развивать дальше до создания сверхчеловеческого величия и новой чистейшей красоты – вот задача и смысл нашего существования. Такой взгляд, связанный с именем талантливого и злополучного Ницше и сделавшийся теперь модною философией на смену недавно господствовавшего пессимизма, не нуждается, <...> в каких-то внешних опровержениях со стороны: он сам себя опровергает <...> тот факт, что конец всякой здешней силы есть бессилие и конец всякой здешней красоты есть безобразие" (Соловьев В. Оправдание добра. С. 46).
Эта мысль волновала и Горького, но логический вывод, к которому приходит Соловьев: "Сила и красота божественны, только не сами по себе: есть Божество сильное и прекрасное, которого сила не ослабевает и красота не умирает, потому что у Него и сила, и красота нераздельны с добром" (Соловьев В. Оправдание добра. С. 50), – для него был неприемлем. Свою попытку совместить красоту и добро Горький делает в рассказе "Старуха Изергиль" (1894 г.), где рассматривает два противоположных "сверхчеловеческих" пути – путь Ларры и путь Данко; скрепляющим, промежуточным звеном служат личные воспоминания рассказчицы, старухи Изергиль. В каждом случае возникает вопрос об итогах пути. Ларра, сын орла – типично ницшеанский герой, он по-своему прекрасен и абсолютно свободен от общества, но в его собственном эгоцентризме заключается его кара: лишенный даже человеческой возможности умереть, он превращается в неприкаянную и никчемную тень, – красота и сила, таким образом, сходят на нет, оставив по себе лишь "отрицательный пример" для потомков. Изергиль в молодости была красива и сильна, ее не сдерживали никакие условности цивилизованной морали (можно себе представить, сколь шокирующее впечатление производил рассказ о ее похождениях на читателя рубежа XIX – XX веков, воспитанного все-таки в духе заповеди "не прелюбодействуй"). Но красота и сила с годами уходят, по мере их убывания иссякает и гордость, и автору-слушателю уже чудятся в ее интонации "боязливая, рабская нота", а события молодости постепенно стираются даже из ее собственной памяти. Наконец, Данко – сверхчеловек, идеальный герой, гордый своими многочисленными достоинствами и не лишенный презрения к людям ("Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!"). Однако при этом он почему-то жалеет людей и жалость к людям гасит в нем негодование против них. Только жанр легенды-притчи делает этот образ жизнеспособным – психологически он никак не мотивирован. Но сам тип героя вполне укладывается в ценностную шкалу русского "революционно-демократического христианства": жертвенный герой, готовый жизнь отдать за людей, отрицающий Христа и внешне уподобляющийся Христу. Есть в рассказе о Данко и параллели с библейской книгой Исход, с историей Моисея. Данко сохраняет красоту и силу до последнего мгновения своей жизни, и после смерти о нем остается красивая легенда и таинственные огни, мерцающие в ночи. Таким образом, ницшеанство смыкается и христианским идеалом XIX века – по-видимому, именно это сделало Горького "всенародным" писателем. Но все же это в значительной мере было приспособление новой идеологии, продвигаемой диктатом общественного мнения, к привычному голосу совести. Сам же Горький не заботился о том, чтобы его взгляды соответствовали христианским идеалам. Близкому человеку – жене – он писал: "У меня, Катя, есть своя правда, совершенно отличная от той, которая принята в жизни" (Цит. по: Спиридонова Л.А. М. Горький. Новый взгляд. М., 2004. С. 55). Вертикаль добра и зла в произведениях Горького, как правило, присутствует, есть и "внутренний компас", тяготеющий к добру, но это добро понимается им по-своему.
"Он вырос и долго жил среди всяческой житейской скверны. – писал Ходасевич. – Люди, которых он видел, были то ее виновниками, то жертвами, а чаще – и жертвами, и виновниками одновременно. Естественно, что у него возникла (а отчасти была им вычитана) мечта об иных, лучших людях. Потом неразвитые зачатки иного, лучшего человека научился он различать кое в ком из окружающих. Мысленно очищая эти зачатки от налипшей дикости, грубости, злобы, грязи и творчески развивая их, он получил полуреальный, полувоображаемый тип благородного босяка, который, в сущности, приходился двоюродным братом тому благородному разбойнику, который был создан романтической литературой". (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 138).
М.О. Меньшиков не без оснований писал, что Горький "тщательно ищет зверя в человеке. Если зверь красив, силен, молод, бесстрашен – все симпатии автора на его стороне… ″Не бойтесь греха″ – вот то громкое слово, которое несет с собой г. Горький. Другое попутное, – призыв к помощи тем. кто гибнет на дне жизни, – звучит около первого холодной фразой… ″Не безумство храбрых″ спасает мир, – его спасает мудрость кротких" (Книжки ″Недели″, 1900, № 9, С. 233, 242, №. 10, С. 242). Однако афоризм Меньшикова в обществе, к сожалению, не укоренился. Произведения же Горького, напротив, ввели в обиход немало крылатых фраз, которыми жило впоследствии и советское общество: "В жизни всегда есть место подвигу" (неточная цитата из "Старухи Изергиль"), "Безумство храбрых – вот мудрость жизни" ("Песня о Соколе"), "Человек – это звучит гордо", ("На дне"), "Жалость унижает" (парафраз высказывания из "На дне": "Не жалеть человека надо, не унижать его жалостью") и т. п. Из возможных вариантов атеистической морали это далеко не худший – следуя ему, можно всю жизнь оставаться достойным человеком, – если не задавать себе более глубоких вопросов о цели жизни человечества вообще, о смысле существования "маленького человека" и т.д., а также игнорировать борьбу добра и зла, происходящую в собственной душе. Но о глубинах вечности как сам Горький, так и его эпоха в целом предпочитали не задумываться.