Из ранних произведений Горького широкую известность получили также "Челкаш" (1894 г.) и "Песня о соколе" (1895). "Песня о соколе" – произведение чисто романтическое. Интересно, что ритмическая единица самой песни – это стихотворный размер (двустопный ямб с наращением: И_И_И: "О смéлый сóкол" и т.д.), широко использовавшийся поэтами-модернистами, прежде всего, К. Бальмонтом ("Я вóльный вéтер" и т.д.). Взаимного влияния в данном случае предположить нельзя – очевидно, это просто был ритм эпохи, улавливаемый наиболее чуткими ее представителями. "Эта ″Песня о Соколе″ очень многим нравится, – писал Меньшиков, – многие из молодежи от нее в восторге. Но мне эта вещь кажется необыкновенно слабой и фальшивой. Не говоря уже о том, что она плохо написана, кричащими красками, – она насквозь фальшива по нравственному замыслу. Хороша аллегория – лететь к небу, чтобы там подраться, раскровянить и себя, и врага, повыщипать перья друг у друга, поломать крылья?"
"Челкаш" – шаг к реализму и несомненная творческая удача Горького (именно с этого рассказа, как считается, он вошел в "большую литературу"). "Челкаш" был напечатан в июньском номере "Русского богатства" за 1895 г. Как истинно художественное произведение рассказ допускает расширенное толкование, не учтенное самим автором. Авторский замысел довольно прямолинеен: противопоставление свободного и независимого вора Челкаша, "красивого зверя", и – "жадного раба" (но в то же время "раба Божьего") – крестьянина Гаврилы. Авторские симпатии безусловно на стороне первого. Но образ Гаврилы допускает и иное толкование. Гаврила – типичный крестьянин-христианин в представлении атеиста Горького: человек, живущий, прежде всего, страхом, боящийся какой бы то ни было ответственности за свои поступки. Его христианские убеждения поверхностны, в нем гораздо сильнее инстинкт собственника, якобы освящаемый Церковью. Но Горький изображает только видимую "верхушку айсберга": молодого, неокрепшего в своем внутреннем мире человека в момент, может быть, первого своего серьезного искушения проявившего себя не лучшим образом. "Скрытой частью айсберга" может оказаться способность к покаянию, твердая вера, и дальнейшая беспорочная жизнь. Но Горький не верил в героя-крестьянина, потому что вообще не любил крестьянства. "…Меня всю жизнь угнетал факт подавляющего преобладания безграмотной деревни над городом, зоологический индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие в нем социальных эмоций", – писал он позднее. Вор и люмпен были ему симпатичнее – хотя идеала в них, он, конечно, не видел. С момента вступления Горького в литературу до обретения им реального исторического идеала в лице революционера-большевика ушло более десяти лет – но это время поисков и "сделало" Горького. Найденный идеал многих разочаровал и заставил усомниться в харизме писателя-"буревестника".
Писатели старшего поколения с самого начала встретили Горького в высшей степени благожелательно. "Это самородок с несомненным литературным талантом, еще не совсем отыскавшим свою дорогу", – писал В.Г. Короленко Н.К. Михайловскому, посылая ему стихотворения Горького. Благоприятными были и впечатления Чехова: "Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, – писал он Горькому в 1898 г. – Вы пластичны, т.е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство" (Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Письма. Т. 7. М., 1979, С. 352).
С середины 90-х гг. Горький уже всецело посвятил себя литературной работе. Он жил в Нижнем Новгороде, сотрудничал в газете "Самарские новости", где писал, в частности, еженедельные фельетоны под псевдонимом "Иегудиил Хламида"); чуть позднее работал в газете "Нижегородский листок". В 1896 г. он женился на Екатерине Павловне Волжиной (1878 – 1965). В это время у него обострился туберкулез и в 1897 г. он с женой уехал в Крым (на ссуду, полученную из Литературного фонда). В 1897 г. были напечатаны его повести и рассказы "Коновалов", "Супруги Орловы", "Мальва", "Бывшие люди". В том же году у Пешковых родился сын Максим, в 1901 г. – дочь Катя, умершая в возрасте 5 лет.
В конце 90-х гг. Горький – уже писатель с европейской известностью. Бунин так описывает свои впечатления от встречи с ним, (познакомил их Чехов): "…Высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми глазами, с утиным носом в веснушках и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит". Бунину показалось, что Горький все время немного позирует: "… он <...> продолжал говорить, , изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром, и все образами, и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. <...> Чехов почти не слушал. Но Горький все говорил и говорил…" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 241). Потом Горький пригласил Бунина к себе: "Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, при Чехове: милый, шутливо-ломающийся, говорящий уже не басом, не с героической грубостью, каким-то все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем. Он играл и в том, и в другом случае, – с одинаковым удовольствием, одинаково неустанно…" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 294). Вывод о том, что Горький "играл", Бунин сделал, когда они уже давно были "по разные стороны баррикад". В молодости они подружились и сохраняли дружеские отношения на протяжении многих лет. Бунин, мало кого жаловавший из писательской братии, признавал, что "непубличный" Горький был человек "иногда чрезвычайно милый". А.М. Ремизов вспоминал, что он умел создать "поле доверчивости" в отношениях между людьми.
Ходасевич, пристально наблюдавший Горького, правда, уже в преклонном возрасте, тоже писал, что тот испытывал определенное давление своей "лубочной биографии" "Горького-самородка, Горького-буревестника, Горького-страдальца и передового бойца за пролетариат". "Нельзя отрицать, – продолжал он, – что все эти героические черты имелись в подлинной его жизни, во всяком случае, необычной, – но они были проведены судьбою совсем не так сильно, законченно и эффектно, как в его биографии идеальной и официальной. <...> Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед ″массами″ в том образе и в той позе, которых от него эти массы ждали и требовали в обмен за свою любовь" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 151).. Многое в жизни он делал или не делал по принципу: "Нельзя, биографию испортишь", – или, напротив: "Надо, а то биографию испортишь". Но тот же Ходасевич признавал, что "не видел человека, который носил бы свою славу с бóльшим умением и благородством, чем Горький" (Там же. C. 151).
Горький действительно был личностью противоречивой. В себе самом он, очевидно, чувствовал, что "дьявол с Богом борется", – поэтому его влекли люди, как ему казалось, особой породы – сильные, смелые, цельные. Именно этим его впоследствии так восхищал Ленин. Интеллигенция, в кругу которой он был принят, вызывала в нем презрение. "Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей, которым популярность в обществе нужна более, чем сама литература" (Полн. собр соч. и писем. Письма: В 24 тт. Т. 1. С. 366), – писал он жене, описывая впечатления своего первого визита в Петербург, где он был встречен восторженно. "Жалкими маленькими людьми" названы писатели, журналисты, общественные деятели, – словом, цвет петербургской интеллигенции.
Самому Горькому, как и многим его героям, было свойственно сочетание жалости к людям и пренебрежения к ним (вероятно, он сам до конца не понимал, как это в нем сочетается). Вересаев в воспоминаниях приводит рассказ Горького: некий доктор Алексин, войдя утром в палату туберкулезного санатория, где Горький лечился, посвистывая, спросил сестру: "Много их за ночь подохло?" "Это мне понравилось, – вспоминал Горький, – я с ним познакомился" (Вересаев. Воспоминания. С. 477). "″Человеков″ – т.е. героев, творцов, двигателей обожаемого прогресса, Горький глубоко чтил. – писал Ходасевич. – Людей же, просто людей, с неяркими лицами и скромными биографиями, – презирал, обзывал ″мещанами″" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 150).. В то же время в жизни сам он был человеком отзывчивым и готовым прийти на помощь. Более того, он был сентиментален и нередко даже плакал – со слезами, читая чьи-то или даже свои произведения. "Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется не помню, над чем он не плакал, – разумеется, кроме совершенно какой-нибудь чепухи" (Там же. С.141).
На рубеже 90-х – 900-х гг. Горький переживает творческий взлет. В журнале "Жизнь" печатаются его рассказ "Двадцать шесть и одна", романы "Фома Гордеев", и "Трое". В издательстве "Знание" в 1900 г. публикуются 4 тома его "Рассказов". А.М. Ремизов впоследствии вспоминал, что если Чехова, также бывшего кумиром интеллигенции, читали с упоением, то Горького – с восторгом. Его книги расходились огромными по тем временам тиражами – 3000 – 5000). Тиражировались и портреты, по поводу чего иронизировал юмористический журнал "Осколки": "Бесконечно снимаясь у фотографов во всех возможных и невозможных видах и позах, Максим Горький затрудняется придумать что-либо новое. Ему осталось только сняться ″балериной″", - гласила подпись под изображением портретно узнаваемого писателя в женской балетной пачке (Максим Горький в карикатурах и анекдотах. С. 11). В 1900 г. состоялось знакомство Горького с Толстым. "Он мне понравился, – отметил в дневнике патриарх русской литературы, – настоящий человек из народа".