Следовательно, коренная задача современности, от которой зависит, быть или не быть человечеству, заключается, считает Ясперс, в том, чтобы разорвать этот порочный круг, изменить устоявшиеся принципы и цели, возродить уважение к многомерности и таинству жизни, восстановить полный и правильный образ человека, вернуть изначальный смысл понятиям истины, свободы, любви, несовместимым ни с обывательским спокойствием в рамках принятых условностей, ни с постоянным страхом в условиях насильственной диктатуры. А возвратиться к самому себе и собственным истокам, вновь обрести духовную сущность и историческую основу способен лишь действительно свободный человек, из глубины экзистенциального переживания своей самобытности, неповторимости и целостности выбирающий путь нравственного восхождения к Богу, к пониманию иерархической структуры бытия.
По заключению Ясперса, в условиях "последнего похода против благородства" только при таком выборе может установиться спасительная и более сильная, нежели государственная, партийная или профессиональная, не зафиксированная ни в каких договорах человеческая связь, основанная на совести, честности, справедливости, долге и ответственности. "Подобная близость обладающих самобытием людей - лучшее, что может быть нам даровано сегодня. Эти люди служат друг другу гарантией того, что бытие есть… Они не встречаются среди того, что открыто публичности и значимости, и тем не менее именно они определяют правильное движение вещей".
И по убеждению Бердяева, удаление от правильного движения вещей (многими, как приходится убеждаться, всё ещё принимаемое за приближение) в совсем иную сторону проявляется в гибельном самоутверждении современного человека, поскольку социализм и капитализм как главенствующие общественные формации и две стороны медали новейшего времени внутренне связаны общей почвой отрицания духа и господства экономического материализма, подменяющего цели жизни её средствами. И альтернатива состоит в просветлении и преображении человека и мира на путях перехода от автономии к теономии, свободного подчинения Божьей воле, восстановления подлинной иерархии бытия, одухотворения экономики, введения абсолютизированной политики в подобающие ей подчинённые границы.
Сходная логика обнаруживается и у евразийца Савицкого, заключающего, что научный и технический прогресс в современном мире куплен ценой религиозного оскудения, обожествления себялюбивых инстинктов, выделения материальной сферы существования как чего-то самодовлеющего, окончательного и исчерпывающего цели жизни. Однако, замечает он, культ экономических интересов и "всяческой животной первоначальности" не может являться основой длительного и благополучного общежития, ибо тогда разрушительный потенциал в душе ветхого Адама подспудно усиливается и усложняется и в конце концов одолеет силы созидания. И опять-таки здоровое социальное устройство может быть обретено лишь на основе непосредственной и возвышающей человека связи с Богом и, соответственно, наполнения "пустой" свободы субстанциальным содержанием, вольного выбора христианских целей жизни.
Однако "роковой вопрос", вопрос "у стены", самый главный и решающий выбор человечества, наиболее вытеснен узкими рамками сегодняшнего дня и злободневной конъюнктуры и не задерживается в сердцах и умах идеологических силлогистов и социально-экономических прагматиков. Интенсивные и мощные, но принципиально ограниченные и плоские интересы современного эгоцентрического сознания порабощают человека "хлебом", подчиняют его "закону цепей", затрудняют путь к свободе и Просвещению. По Достоевскому, забвение своей "высшей половины", образа Божия есть болезнь (люди больны своим здоровьем, т.е. утилитарной рассудочностью, иррационально оборачивающейся духовными и историческими провалами), без лечения которой в конце концов неизбежно торжествует "скотство" и "языческие фантазии".
Понимание этой стратегической логики и всех её, в разные эпохи по-своему проявляемых, следствий отграничивает в западной культуре, условно говоря, "паскалевскую", религиозно-метафизическую и глубинно человековедческую линию от "вольтеровской", просветительско-рационалистической и прямолинейно социологической. Такое же разделение наблюдается с XVIII века и в русской культуре, если сопоставлять в ней "радищевсккое" и "достоевское" направления. И здесь Паскаль и Достоевский, равно как и другие, типологически сходные с ними писатели и философы, оказываются в одном лагере передовых людей, передовых в том смысле, какой выражен в нестареющем суждении Гоголя: "Передовыми людьми можно назвать только тех, которые видят всё то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят всё то, чего не видят другие".
И Паскаля, и Достоевского можно назвать стратегическими мыслителями, рассматривавшими основополагающие проекты развития мира "с Богом" и "без Бога", в сопряжении главных признаков величия и нищеты в драматической мистерии человеческого бытия. Причём сама методология их мышления, тесно связанная с глубинным и одновременно конкретным исследованием основных начал человеческой природы и их противоречивым преломлением в тех или иных тенденциях, явлениях, событиях, общественном новаторстве, может служить своеобразным пробным камнем для проверки модных рассудочных утопий и односторонних идеологий. Способность осознать подлинную иерархию действительно главных и второстепенных для личности проблем и раскрыть сокровенную связь тайных движений души и корневых побуждений воли человека с результатами его внешней деятельности, умение распознавать иллюзии относительных ценностей и социальных условностей, миражи всевозможных репутаций и лукавой пропаганды, границы и тупики научного мировоззрения, тонкий яд рационализма и нигилизм здравого смысла позволяют и сегодня французскому философу и русскому писателю стать авторитетнейшими участниками в диалоге идей современного мира.
С другой стороны, тема "Достоевский и Паскаль" имеет не только культурно-философский и даже жизненно-практический, но и собственно историко-литературный интерес. Её рассмотрение позволяет вместе с характеристикой типологической общности главных идей и сходства внутренней логики двух выдающихся представителей разных культур выделить конкретные аспекты влияния Паскаля на Достоевского, которое не раз констатировалось, но не подкреплялось соответствующими анализом и публикациями.
Рассматривая влияние Бальзака на творчество Достоевского, Леонид Гроссман попутно отмечает: "Но к этому времени из писателей XVII столетия свою власть над ним сохранил другой величайший и, может быть, единственный трагик французской литературы - Паскаль.
Имя автора "Мыслей" мелькает уже в школьных письмах Достоевского, повторяется в его позднейших романах ("Бесы"), а невидимое присутствие его чувствуется и в "Дневнике писателя" и в поучениях старца Зосимы.
В этом трагическом мыслителе Достоевский почувствовал необыкновенно родственную душу. "Сияющая личность Христа", к которой сводится всё учение Паскаля, его суровый, негодующий, подчас даже нетерпимый тон в обращениях к атеистам, его принижение разума во имя полного расцвета непосредственной жизни сердца, наконец, его нескрываемая неприязнь к людям и какой-то раздражённый, больной, истерический тон его воззваний - всё это определённо чувствуется и в Достоевском. Кажется, иногда он непосредственно вдохновляется в "Дневнике писателя" "бессмертными черновиками" Паскаля. - "Humiliez-vous, raison impuissante! Taissez-vous, nature imbecile!" - Смирись, бессильный разум! Замолчи, глупая природа!(фр.). Разве не отголосок этого восклицания слышится в знаменитом воззвании пушкинской речи: "Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!"
В выводах Гроссмана очевидны вполне определённые интонационные и смысловые смещения, обусловленные его собственным мировоззрением. Не болезненность и истеричность, а предельно обострённое и обнажённое переживание драматических противоречий бытия сближает творчество французского мыслителя и русского писателя. "Я могу одобрить только тех, кто ищет истину с болью в сердце", - подчёркивал Паскаль, подразумевая, что эта боль становится помимо прочего и своеобразным гносеологическим инструментом, обогащает познание, помогает узреть в истине её полноту и целостность, а не только голую фактичность и позитивистскую закономерность. Именно такое духовное переживание и сердечная заинтересованность открывали и Паскалю и Достоевскому пласты реальности, ускользавшие из методологического обзора как бы обездушенных и обезболенных философов-систематиков типа Декарта или Гегеля. Паскаль и Достоевский не стремились, как утверждает исследователь, принизить разум, а пытались отвести ему подобающее место и оценить его действительные возможности и границы в познании человека и мира. С их точки зрения, непонимание отмеченных возможностей и границ, превышение полномочий разума и его превращение в верховного арбитра всего и вся, в меру всех вещей опасно и пагубно не меньше его принижения. Безудержное обожествление рассудка способно в конечном итоге парадоксальным образом вести через упрощающие объёмную сложность и глубину жизни материалистические идеи и рационалистические теории к неразумию и безумию, к господству эгоистических инстинктов и торжеству нигилизма.