Действительно, Пашков для Аввакума – не только его мучитель, но и человек подневольный, орудие Никона, который приказал тому мучить протопопа. А вот сам Никон – орудие в руках дьявола и предтеча Антихриста. Недаром, говоря о никонианах, Аввакум (да и другие старообрядцы тоже) называют их и приверженцами "латынской веры", "унеятами". А.М. Ранчин, размышляя об этом, писал: "Естественно, речь не идет о реальной ориентации на католические обряды… Но для Аввакума и его единомышленников… истинные различия между никонианами и католиками, никонианами и униатами или даже никонианами и, к примеру, арианами не существенны. Никон и его сторонники – как бы олицетворение ложной веры вообще, ереси, "в конце мира" вобравшей в себя все еретические мнения прошлого". Обобщая еще больше, Аввакум, по наблюдениям исследователя, видит настоящее как повторение "архетипических ситуаций искушения (параллель "Адам, соблазненный дьяволом – Алексей Михайлович, соблазненный Никоном" у Аввакума) и преследования (Москва – новый Вавилон).
Наконец, "Житие" Аввакума – это еще и проповедь. Произведение это написано с определенной целью: показать, как следует стоять за истинную веру. Жизнь Аввакума как предмет повествования интересна не сама по себе, а как пример твердости, верности избранному пути и истине. Недаром начинает протопоп свое произведение с изложения основ своей веры и заключает это изложение словами: "Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю".
Повествование Аввакума динамично, как и сама его жизнь. Движение сюжета определяется внешними импульсами, возникающими из стремления автора изобразить свою деятельность, борьбу, быт. Преодолевая житийный схематизм, охватывая все большее и большее количество объектов действительности, Аввакум порой превращает автобиографию в историю первых лет раскола вообще.
Огромен пространственный охват жизнеописания. Течение повествования в значительной мере обуславливается сменой воспоминаний автора о реальных переменах мест и обстоятельств в его жизни, описание которых начинает играть важную литературную роль в составе автобиографии. Пейзаж ценен для Аввакума не столько сам по себе, сколько как объект сопоставительной или антитетической характеристики. Так, байкальский пейзаж – "горы высокие, утесы каменные и зело высоки", а также описание растений птиц и рыб, которые здесь водятся, - "все то у Христа … наделано для человеков". А человек не соответствует этой гармонии: "скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; лукавует, яко бес". Другой случай – описание гор, населенных дикими зверями и огромными змеями. Именно в эти горы с их непроходимыми дебрями выгнал Аввакума с семьей воевода Пашков, "со зверми, и со змиями, и со птицами витать". По мнению А.Н. Робинсона, "это описание связывает картину природы с противопоставляемым ей образом неправедного человека (воеводы), который в отличие и от людей, и от всякой твари будто бы один противится Богу своими действиями". Таким образом, лирический образ героя рисуется в его неразрывных связях с постоянно меняющимися условиями реальной действительности – и в этом смысле невольно возникает воспоминание о еще одном традиционном древнерусском жанре – хожении (в данном случае в варианте почти что "хожения по мукам").
Объединяет все эти жанровые традиции личность автора – самого Аввакума, одновременно проповедника, исповедника и героя житийного повествования. И это "единство героя" определяет стилистическую доминанту "Жития" – бытовое просторечие протопопа Аввакума. Исследователями отмечалось, что Аввакум говорит по-разному в зависимости от предмета: он ласков и добродушен со своими последователями, гневно "лает" своего мучителя Пашкова, грозно обличает Никона и его последователей. Но в любом случае за каждым словом текста стоит личность его автора. И в этом смысле Аввакум-писатель делает еще один шаг вперед по сравнению с Грозным, первым в русской литературе "личностным автором". Если Грозный в своих письмах зачастую стремился к "перевоплощению", играл определенную взятую им на себя роль, то Аввакум пишет о себе и намеренно это подчеркивает.
Историки литературы неоднократно отмечали, что в литературных произведениях Аввакума с наибольшей яркостью отразились воззрения, свойственные не только ему одному. Его окружали другие писатели – Епифаний, Федор, Лазарь, Авраамий, Иван Неронов, Никита Пустосвят и др. Близкие взгляды способствовали возможности накопления общего литературного опыта, как полемического, публицистического, так и мемуарного. Следует обратить особое внимание на тот факт, что автобиографическое творчество также не было уделом лишь одного Аввакума: свою жизнь описал (довольно задолго до того, как это дело предпринял Аввакум) и его духовный наставник Епифаний.
Епифаний был иноком Соловецкого монастыря и ушел оттуда из-за несогласия с никоновской реформой. Долгое время он жил пустынником на маленьком островке реки Суны (в Карелии). В 1665-1666 гг. он написал обличительную книгу и собирался отправиться в Москву, чтобы обличать церковь и "спасти" от ее влияния царя. К этой книге прилагалась краткая автобиографическая "записка". В московском заточении и познакомились Епифаний и Аввакум в 1667 г. Как сообщает А.Н. Робинсон, обличительная книга была отдана Епифанием царю Алексею Михайловичу и до нас не дошла. Автобиографическая записка была сохранена учеником Аввакума монахом Авраамием, который включил ее в свою книгу. В 1671 г. Авраамий был казнен. На тот момент Аввакум и Епифаний находились уже в Пустозерске и по-видимому, считали "записку" утраченной. По крайней мере, "принявшись за собственное жизнеописание, Аввакум в конце его просил, чтобы и Епифаний описал свою жизнь, высказывая тем самым пожелание видеть его автобиографический труд восстановленным и снабженным новыми эпизодами" (А.Н. Робинсон). Просьба облечена в разные стилистические конструкции: высокую книжно-риторическую ("О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты") и снижено-бытовую ("Не станеш писать, я-петь осержусь").
Епифаний, по-видимому, - самый близкий друг и единомышленник Аввакума в период пустозерского заточения. Неоднократно отмечались их очень разные, почти противоположные характеры: Епифаний был кротким, смиренным, склонным к созерцательности, к внутренним переживаниям человеком; Аввакума же недаром прозвали "огнепальным" (отнюдь не только и может быть даже не столько в связи с обстоятельствами его смерти), он не терпел никакой критики даже со стороны своих сторонников и соратников. Известны его резкие высказывания в адрес дьякона Федора Иванова, с которым он вел полемику по целому ряду богословских вопросов: "Федор, веть ты дурак", или "дитятко проклятое", "поганец", "глупый еретик". Сам Федор писал, что, не найдя аргумента в споре, Аввакум "с яростью великою и воплем", метался по келье, изрыгая страшные хулы. В споре с Федором Аввакум прибегал к поддержке Епифания и так писал об этом в "Книге обличений": Аз же, грешный и грубый пред Богом протопоп Аввакум и со старцем Епифанием … тако исповедуем и глаголем". Федор же обращал внимание на колебания и сомнения, которые явно возникали у Епифания, и в свою очередь писал об этом так: "отца Е[пифания] обольстя и ссоря со мною…" Различия между Аввакумом и Епифанием также наиболее четко и емко сформулированы Федором. Аввакум, с его точки зрения, - "сильный Христов воевода противу сатанина полка" (т.е. прежде всего борец), Епифаний же – "воин небесного Царя Христа" (т.е. подвижник духовного делания).
А.Н. Робинсон писал, что "за долгие годы темничного заключения Аввакум неоднократно использовал моральный авторитет Епифания в своих назидательных посланиях единоверцам. Епифаний, в отличие от других узников, почти не вел самостоятельной переписки, но он постоянно поддерживал Аввакума, который давал ему свои послания для чтения и одобрения. Это одобрение выражалось старцем в его приписках". Чаще всего эти приписки выражались либо в благословении, либо в просьбе о благословении и молитвах.
Два жизнеописания – Аввакума и Епифания – оказываются с точки зрения их авторов прочно и неразрывно связанными. Сначала небольшой автобиографический опыт Епифания побуждает Аввакума к аналогичному роду творчества. В конце своего "Жития" Аввакум побуждает Епифания написать о себе подробнее и детальнее, чем он сделал это раньше. Приступая к пространному описанию своей жизни, Епифаний говорит о том, что взяться за перо его понудило именно это требование протопопа: "Послушания ради Христова и твоего ради повеления и святаго ради твоего благословения, отче святый … не отрекуся сказати вам…".