- Я слышал, что платят по пятидесяти... - заметил Калинович.
- Нет-с, нет, - отвечал редактор утвердительным тоном и тотчас же, отсчитав триста шестьдесят рублей, отдал их Калиновичу.
- Я еще привез рассказ, - проговорил было тот.
- Да, да, пожалуйста, доставьте; мы там увидим... посмотрим... - перебил торопливо хозяин, заметно спеша к Белавину.
Калинович раскланялся и ушел.
"Каков скотина! Даже не знает, что я написал!" - думал он, сходя с лестницы и кусая губы. Двери между тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.
- Я тоже ухожу, - проговорил он.
Калинович сначала не хотел было отвечать ему, но потом подумал: "Этот господин шатается по литераторам: расспрошу его, как и что там у них происходит".
- Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут? - проговорил он.
- С большим удовольствием, - отвечал Дубовский.
- Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.
- К Доминику, - произнес тот.
- Ну, хоть к Доминику, - согласился Калинович.
Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.
- Вы, кажется, получили с Павла Николаича деньги? - сказал он, таинственно наклонясь к Калиновичу.
- Да, получил, - отвечал тот.
- Много?
- Восемьсот рублей, - нарочно солгал Калинович.
Дубовского подало назад. Сладкого и заискивающего выражения в лице его как будто и не бывало.
- Это приятно! - проговорил он, покачивая головой и как-то скверно улыбаясь.
- Да, ничего, - отвечал Калинович.
- Это с ним не всегда случается, - продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая головой.
- Будто? - спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.
Дубовский опять скверно улыбнулся.
- Не знаю, по крайней мере я на самом себе имею этот опыт, - отвечал он.
Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.
- Я написал вроде исторического исследования или монографии: "Ермак", - начал Дубовский.
- Да, - подтвердил Калинович.
- Труд, на который я, - продолжал молодой автор, пожимая плечами, - посвятил три года. Все документы, акты, договоры, - все были мною собраны и все прочтены. Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого вышло, быть может, листов на восемь печатных.
- Да, - повторил Калинович. - Но выпейте, однако, вина, - прибавил он, наливая стаканы.
- Merci! - отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: - Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: "Очень хорошо, очень рад". Имел ли я после того право быть почти уверен?
- Конечно, - подтвердил Калинович.
Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.
- Я доставляю, - продолжал тот, - проходит месяц... другой, третий... Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения... езжу, спрашиваю... Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что "Ермак" мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
- С пропусками! Скажите! - воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.
- Да, - отвечал его собеседник многозначительно. - Я еду по крайней мере узнать, какого рода эти пропуски... Показывают, - наполовину перечеркано! Каким умом, каким ученым - неизвестно!
Проговоря это, Дубовский остановился на несколько минут.
- Я уж не говорю, - продолжал он, - сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, - не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
- Скажите, пожалуйста! - повторил Калинович, сохраняя в лице по-прежнему серьезное внимание. - Что ж потом было?
- Потом-с, - продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица переменилось на грустное, - потом напечатали... Еду я получать деньги, и вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей, тогда как я знаю, что всем платят по пятидесяти. Я, конечно, позволил себе спросить: на каком праве делается это различие? Мне на это спокойно отвечают, что не могут более назначить, и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? - заключил он, взглянув вопросительно на Калиновича.
Тот только покачал головой.
- Вам бы что-нибудь предпринять надобно было, пожаловаться кому-нибудь... хоть генерал-губернатору, что ли?
- Я и предпринимал, - возразил Дубовский, - и езжу вот теперь третий месяц, чтоб по крайней мере объясниться решительно; но, к несчастию, меня или не принимают, или ставят в такое положение, что я ни о чем заговорить не могу.
- Что ж ездить? Пожаловаться надобно генерал-губернатору, непременно... - повторил Калинович, которому ужасно захотелось, чтоб вышел подобный скандал.
- Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом всему Петербургу, - отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой, начал ходить по комнате.
Калинович в свою очередь перешел и прилег на диване. Ему уж начинал надоедать его собеседник.
- Куда ж он деньги девает, когда в таких пустяках считается? - спросил он больше к слову.
Дубовский грустно улыбнулся.
- Мест много для денег, особенно имевши такую страсть к женщинам.
- К женщинам? - спросил Калинович с любопытством.
- Да, - отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. - Теперь главная его султанша француженка, за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью... Стоит это чего-нибудь или нет?
- О счастливец! - воскликнул Калинович.
- Да-с, он счастливец; но каково другим? От этого гибнет, может быть, русская литература, или потом... Танцовщицу Карышеву знаете?
- Нет, не знаю.
- Тоже на его иждивении, и представьте себе: женщина маленького роста, с толстыми икрами.
- Это хорошо, когда с толстыми икрами, - перебил Калинович.
Дубовский сделал презрительную мину.
- Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты... Или теперь... Это черт знает, что такое! - воскликнул он. - Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, - стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
- Если она только хорошенькая, так отчего ж не стоит? - заметил Калинович.
- Да, если так смотреть, так конечно! - возразил Дубовский несколько обиженным голосом и снова, покачивая головой, стал ходить по комнате.
- Кто ж у него журналом заправляет, если он все с женщинами возится? - спросил Калинович.
- Там у него какой-то Зыков, господин высокоумный, - отвечал с усмешкою Дубовский.
- Какой Зыков? Не из Московского ли университета? - почти воскликнул Калинович.
- Московского университета.
- Боже мой! - продолжал Калинович. - Это старый мой друг и товарищ и отличнейший человек.
Дубовский сейчас же переменил тон.
- Очень хороший, говорят, - подтвердил он, - я, конечно, тогда его не знал; но если б обратился прямо к нему с моим произведением, так, может быть, другая постигла бы его участь.
- Значит, от него все зависит?
- Решительно все от него.
- Где ж его адрес? Скажите, пожалуйста.
Дубовский сказал.
Калинович сейчас же записал и, так как выспросил все, что было ему нужно, и, не желая продолжать долее беседу с новым своим знакомым, принялся сначала зевать, а потом дремать. Заметив это, Дубовский взялся за шляпу и снова, с ласковой, заискивающей улыбкой, проговорил:
- Надеюсь, что позволите быть знакому?
- Очень рад, - отвечал Калинович, не привставая и только протягивая руку.
Через несколько минут Дубовский, с важностью приподнявши воротник у бекеши и с глубокомысленно-ученым выражением в лице, шел уж по Невскому.
"Этакий дурак!.." - думал Калинович, наблюдая его в окошко, и от нечего делать допил бутылку вина. Кровь немного взволновалась: счастливый редактор с его француженкой, танцовщицей и с писательницей начал рисоваться в его воображении в различного рода соблазнительных картинах.
"Э, черт возьми! Поеду и я к Амальхен. Надобно же как-нибудь убивать время, а то с ума сойдешь", - подумал он и, взяв извозчика, велел себя везти в Гороховую.
Дворник в доме Багова на вопрос: "Здесь ли живет Амальхен?" - отвечал с полуулыбкой: "Здесь, сударь! Пожалуйте: в первом этаже, дверь направо, без надписи". Калинович позвонил. Дверь ему отворила лет тридцати пяти женщина, с строгими цыганскими чертами лица.
- Доложи, что приехал господин, который ехал с мамзель Амальхен по железной дороге, - поспешно проговорил Калинович.
Женщина, как видно привыкшая к посещению незнакомых лиц, молча повернулась и ушла.
Возвратившись через минуту, она произнесла сердитым голосом:
- Давайте пальто! Снимайте!
Калинович подал и вместе с тем счел за нужное сунуть ей в руку рубль серебром. Лицо привратницы в минуту умилилось.
- Подите туда, барышня сейчас выйдет, - произнесла она, вешая пальто и совсем уж ласковым тоном.
Калинович вошел. Единственная стеариновая свечка, горевшая перед зеркалом, слабо освещала комнату. Гардины на окнах были спущены, и, кроме того, на них стояли небольшие ширмочки, которые решительно не давали никакой возможности видеть с улицы то, что происходило внутри. Над маленьким роялино висела гравюра совершенно гологрудой женщины. Мебель была мягкая. Бархатом обитый диван, казалось Калиновичу, так и манил присесть на него с хорошенькой женщиной.
Вошла Амальхен. Она была в небрежно надетом капоте. Руки ее были совсем обнажены и, точно из слоновой кости выточенные, блистали белизною и представляли прелестнейшие формы. Лицо было как-то еще идеальнее.