- Дмитрий, - повторила она и вспыхнула вся и еще теснее к нему прижалась.
- Елена, сжалься надо мной - уйди, я чувствую, я могу умереть - я не выдержу этих порывов... вся душа моя стремится к тебе... подумай, смерть едва не разлучила нас... и теперь ты здесь, ты в моих объятиях... Елена...
Она затрепетала вся.
- Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно...
XXIX
Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по своему
кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил
сигару.
- Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в угол, - промолвил он, отряхая пепел с сигары. - Я все ожидаю, что вы заговорите, слежу за вами - шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть что-то напряженное, мелодраматическое.
- Вам бы все только балагурить, - ответил Николай Артемьевич. - Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу... Что она может делать в Ревеле?
- Должно быть, чулки вяжет... себе; себе - не вам.
- Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие...
- Подала она вексель ко взысканию? - спросил Шубин.
- Это бескорыстие, - повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, - это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes
- qu'on me les montre!* И не пишет, вот что убийственно!
______________
* пусть мне покажут этих женщин! (франц.).
- Вы красноречивы, как Пифагор, - заметил Шубин, - но знаете ли, что бы я вам присоветовал?
- Что?
- Когда Августина Христиановна возвратится... вы понимаете меня?
- Ну да; что же?
- Когда вы ее увидите... Вы следите за развитием моей мысли?
- Ну да, да.
- Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?
Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.
- Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил...
- Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уж не деликатно, согласитесь.
- Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы ожидать... Но его так мало умеют ценить в этом доме...
- Что он подумал: "Куда ни шла! - подхватил Шубин, - тесть ли он мне или нет - это еще скрыто в урне судьбы, а сто рублей - хорошо человеку, который взяток не берет".
- Тесть!.. Какой я, к черту; тесть? Vous revez, mon cher*. Конечно, всякая другая девушка обрадовалась бы такому жениху. Посудите сами: человек бойкий, умный, сам собою в люди вышел, в двух губерниях лямку тер...
______________
* Вы бредите, мой дорогой (франц.).
- В ...ой губернии губернатора за нос водил, - заметил Шубин.
- Очень может быть. Видно, так и следовало. Практик, делец...
- И в карты хорошо играет, - опять заметил Шубин.
- Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна... Разве ее возможно понять? Желаю я знать, где тот человек, который бы взялся постигнуть, чего она хочет? То она весела, то скучает; похудеет вдруг так, что не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой причины...
Вошел неблаговидный лакей с чашкой кофе, сливочником и сухарями на подносе.
- Отцу нравится жених, - продолжал Николай Артемьевич, размахивая сухарем, - а дочери что до этого за дело! Это было хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous avons change tout ca. Теперь барышня разговаривает с кем ей угодно, читает что ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже; и все это принято. На днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили выйти. Куда? Неизвестно. Что это - порядок?
- Возьмите же вашу чашку да отпустите человека, - промолвил Шубин, - Сами же вы говорите, что не надо devant les domestiques,* - прибавил он вполголоса.
______________
* перед прислугой (франц.).
Лакей исподлобья взглянул на Шубина, а Николай Артемьевич взял чашку, налил себе сливок и сгреб штук десять сухарей.
- Я хотел сказать, - начал он, как только лакей вышел, - что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по наружности; иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, - его уважают; а другой, может быть, обладает талантами, которые могли бы... могли бы принести великую пользу, но по скромности...
- Вы государственный человек, Николенька? - спросил Шубин тоненьким голоском.
- Полноте паясничать! - воскликнул с сердцем Николай Артемьевич. - Вы забываетесь! Вот вам новое доказательство, что я в этом доме ничего не значу, ничего!
- Анна Васильевна вас притесняет... бедненький! - проговорил, потягиваясь, Шубин. - Эх, Николай Артемьевич, грешно нам с вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания с вашей стороны.
- Да, да, - торопливо ответил Николай Артемьевич, - очень вам благодарен, что напомнили. Как же, как же; непременно. Да вот есть у меня вещица: фермуарчик, я его на днях купил у Розенштрауха; только не знаю, право, годится ли?
- Ведь вы его для той, для ревельской жительницы купили?
- То есть... я... да... я думал...
- Ну, в таком случае наверное годится.
Шубин поднялся со стула.
- Куда бы нам сегодня вечером, Павел Яковлевич, а? - спросил его Николай Артемьевич, любезно заглядывая ему в глаза.
- Да ведь вы в клуб поедете.
- После клуба... после клуба.
Шубин опять потянулся.
- Нет, Николай Артемьевич, мне нужно завтра работать. До другого раза. - И он вышел.
Николай Артемьевич насупился, прошелся раза два по комнате, достал из бюро бархатный ящичек с "формуарчиком" и долго его рассматривал и обтирал фуляром. Потом он сел перед зеркалом и принялся старательно расчесывать свои густые черные волосы, с важностию на лице наклоняя голову то направо, то налево, упирая в щеку языком и не спуская глаз с пробора. Кто-то кашлянул за его спиною: он оглянулся и увидал лакея, который приносил ему кофе.
- Ты зачем? - спросил он его.
- Николай Артемьевич! - проговорил не без некоторой торжественности лакей, - вы наш барин!
- Знаю: что же дальше?
- Николай Артемьевич, вы не извольте на меня прогневаться; только я, будучи у вашей милости на службе с малых лет, из рабского, значит, усердия должен вашей милости донести...
- Да что такое?
Лакей помялся на месте.
- Вы вот изволите говорить, - начал он, - что не изволите знать, куда Елена Николаевна отлучаться изволят. Я про то известен стал.
- Что ты врешь, дурак?!
- Вся ваша воля, а только я их четвертого дня видел, как они в один дом изволили войти.
- Где? что? какой дом?
- В ...м переулке возле Поварской. Недалече отсюда. Я и у дворника
спросил, что, мол, у вас тут, какие жильцы?
Николай Артемьевич затопал ногами.
- Молчать, бездельник! Как ты смеешь?.. Елена Николаевна, по доброте своей, бедных посещает, а ты... Вон, дурак!
Испуганный лакей бросился было к двери.
- Стой! - воскликнул Николай Артемьевич. - Что тебе дворник сказал?
- Да ни... ничего не сказал. Говорит, сту... студент.
- Молчать, бездельник! Слушай, мерзавец, если ты хоть во сне кому-нибудь об этом проговоришься...
- Помилуйте-с...
- Молчать! если ты хоть пикнешь... если кто-нибудь... если я узнаю... Ты у меня и под землей-то места не найдешь! Слышишь? Убирайся!
Лакей исчез.
"Господи, боже мой! Что это значит? - подумал Николай Артемьевич,
оставшись один, - что мне сказал этот болван? А? Надо будет, однако,
узнать, какой это дом и кто там живет. Самому сходить. Вот до чего дошло наконец!.. Un laquais! Quelle humiliation!"* ______________ * Лакей! Какое унижение! (франц.).
И, повторив громко: "Un laquais!" - Николай Артемьевич запер фермуар в бюро и отправился к Анне Васильевне. Он нашел ее в постели, с повязанною щекой. Но вид ее страданий только раздражил его, и он очень скоро довел ее до слез.
XXX
Между тем гроза, собиравшаяся на Востоке, разразилась. Турция объявила России войну; срок, назначенный для очищения княжеств, уже минул; уже недалек был день Синопского погрома. Последние письма, полученные Инсаровым, неотступно звали его на родину. Здоровье его все еще не поправилось: он кашлял, чувствовал слабость, легкие приступы лихорадки, но он почти не сидел дома. Душа его загорелась; он уже не думал о болезни. Он беспрестанно разъезжал по Москве, виделся украдкой с разными лицами, писал по целым ночам, пропадал по целым дням; хозяину он объявил, что скоро выезжает, и заранее подарил ему свою незатейливую мебель. С своей стороны, Елена также готовилась к отъезду. В один ненастный вечер она сидела в своей комнате и, обрубая платки, с невольным унынием прислушивалась к завываниям ветра. Ее горничная вошла и сказала ей, что папенька в маменькиной спальне и зовет ее туда... "Маменька плачут, - шепнула она вслед уходившей Елене, - а папенька гневаются..." Елена слегка пожала плечами и вошла в спальню Анны Васильевны. Добродушная супруга Николая Артемьевича полулежала в откидном кресле и нюхала платок с одеколоном; сам он стоял у камина, застегнутый на все пуговицы, в высоком твердом галстуке и в туго накрахмаленных воротничках, смутно напоминая своей осанкой какого-то парламентского оратора. Ораторским движением руки указал он своей дочери на стул, и когда та, не понявши его движения, вопросительно посмотрела на него, он промолвил о достоинством, но не оборачивая головы: "Прошу вас сесть". (Николай Артемьевич всегда говорил жене вы, дочери - в экстраординарных случаях.) Елена села.
Анна Васильевна слезливо высморкалась. Николай Артемьевич заложил правую руку за борт сюртука.
- Я вас призвал, Елена Николаевна, - начал он после продолжительного молчания, - с тем, чтоб объясниться с вами, или, лучше сказать, с тем, чтобы потребовать от вас объяснений. Я вами недоволен, или нет: это слишком мало сказано; ваше поведение огорчает, оскорбляет меня - меня и вашу мать... вашу мать, которую вы здесь видите.